Дикие пальмы - Фолкнер Уильям Катберт. Страница 64

– И сколько же ты выиграл? – спросил второй заключенный.

– Достаточно, – сказал высокий.

– Но сколько?

– Достаточно, – сказал высокий. Этого было вполне достаточно: все деньги он отдал человеку, у которого была еще одна моторка (еда ему теперь не понадобится), он с женщиной теперь сидел в моторке, а его лодка была привязана сзади, женщина, ребенок и завернутый в газету сверток под его.покойной рукой у него на коленях; и почти сразу же он узнал, не Виксберг, потому что он никогда не видел Виксберга, а мостик, под которым пролетел он на своей ревущей волне деревьев и домов и мертвых животных, сопровождаемый громом и молниями, месяц и три недели назад, он посмотрел на него без волнения, даже без интереса, а моторка плыла дальше. Но теперь он стал смотреть на берег, на насыпь. Он не знал, как узнает, но знал, что узнает, а потом, это было вскоре после полудня, – несомненно, время пришло – он сказал владельцу моторки: – Пожалуй, дальше не надо.

– Здесь? – спросил владелец моторки. – А мне так кажется, здесь вообще ничего нет.

– Пожалуй, здесь, – сказал заключенный. И тогда моторка развернулась к берегу, двигатель перестал работать, моторка поплыла по инерции и уткнулась в насыпь, а владелец отвязал лодку.

– Давай-ка я лучше довезу вас до какого-нибудь места, – сказал он. – Я ведь это и обещал.

– Пожалуй, дальше не надо, – сказал заключенный. И они высадились, и он стоял, держа в руке лозовый фалинь, пока моторка, снова загрохотав двигателем, не отошла, сразу же закладывая поворот; он не смотрел на нее. Он положил сверток, крепко привязал фалинь к ивовому корню, поднял сверток и повернулся. Не сказав ни слова, он взобрался на насыпь, прошел мимо отметки уровня подъема воды во время минувшего буйства, теперь насыпь была суха и расчерчена, пересечена множеством неглубоких и пустых трещин, похожих на глуповатую и извиняющуюся старческую ухмылку, встал под густым навесом, образованным кронами ив, снял с себя комбинезон и рубашку, которые ему выдали в Новом Орлеане, бросил их на землю и, даже не посмотрев, куда они упали, развернул сверток и вытащил другую одежду, знакомую, желанную, чуть выцветшую, поношенную и в пятнах, но чистую, узнаваемую, надел ее, вернулся к лодке и взял весло. Женщина уже сидела в лодке.

Толстый заключенный стоял, подмигивая ему. – Значит, ты вернулся, – сказал он. – Ну-ну. – Теперь они все смотрели, как высокий заключенный аккуратно откусил конец сигары, с величайшей осторожностью выплюнул его, ровненько зализал сигару, изрядно ее обслюнявив, вытащил из кармана спичку и целую минуту разглядывал ее, словно желая убедиться, что это хорошая спичка, достойная сигары, с той же осторожностью провел ею по штанине – движением, как могло показаться, слишком замедленным, чтобы она загорелась, – и держал ее, пока язычок пламени не устоялся и сера не выгорела, а потом поднес ее к сигаре. Толстый смотрел на него, быстро и непрестанно подмигивая. – И они тебе дали еще десятку за побег. Это плохо. Человек может привыкнуть к тому сроку, который ему дали с самого начала, для завязки, и неважно, сколько он там получил, хоть сто девяносто девять лет. Но еще десятку сверху. Еще десять лет к тому, что было. И когда ты никак не ждал этого. Еще десять лет, на которые тебя отрывают от общества, от женщин… – Он непрестанно подмигивал высокому заключенному. Но тот (высокий заключенный) уже успел обдумать и это. До тюрьмы у него была девушка. То есть он ходил с ней на церковные пения и пикники – она была на год или около того моложе него, у нее были короткие ноги, созревшие груди, тяжелый рот и глуповатые глаза, похожие на виноградины, она была счастливой владелицей коробки из-под пекарного порошка, почти полной сережек, брошек и колечек, купленных (или подаренных по ее намеку) в лавочках десятицентовых товаров. Вскоре он открыл ей свой план, а уже потом были мгновения, когда, размышляя обо всем случившемся, он думал, что, вероятно, если бы не она, он никогда не решился бы сделать то, что сделал, но это было только подспудным чувством, не облеченным в слова, потому что он не смог бы выразить это словами: кто мог знать, о какой судьбе, каком роке невенчанной жены Аль Капоне могла она мечтать, о каких скоростных автомобилях, набитых настоящими цветными стекляшками и пулеметами, несущихся под красные огни светофоров. Но все было в прошлом и давно кончено, когда эта мысль впервые пришла к нему в голову, и она на третий месяц его заключения приехала к нему на свидание. На ней были сережки и браслет или что-то в этом роде, которых он не видел прежде, и ей не удалось толком объяснить, как она сумела уехать так далеко от дома, и она безумно рыдала первые три минуты, хотя вскоре (а он так никогда и не понял, как они оказались не вместе и как она познакомилась с ним) он увидел, как она оживленно болтает с одним из охранников. Но она поцеловала его при прощании в тот вечер и сказала, что вернется при первой же возможности, она прижималась к нему, слегка потела, и от нее пахло свежестью и теплотой молодого, слегка пружинящего женского тела. Но она так и не вернулась, хотя он продолжал писать ей, и семь месяцев спустя он получил ответ. Ответ был написан на почтовой открытке с цветной литографией какого-то отеля в Бирмингеме, одно из окон которого было тяжело перекрыто корявым чернильным крестиком, неуверенными, сильно наклоненными буквами на обратной стороне было написано: Здесь мы проводим медовый месяц. Ваш друг (миссис) Верной Уолдрип.

Толстый заключенный стоял, быстро и непрестанно подмигивая высокому. – Да, сэр, – сказал он. – Самое страшное – это лишняя десятка. Еще десять лет без женщин, совсем без женщин, а ведь парню надо… – Он непрестанно и быстро подмигивал, наблюдая за высоким. Тот не шелохнулся, он сидел скорчившись между двумя койками, мрачный и чистый, сигара в его чистой, недрожащей руке горела ровно и сильно, дым поднимался вверх, обволакивая угрюмое, лишенное всякого намека на юмор и спокойное лицо. – Еще десять лет…

– Женщины!… – сказал высокий заключенный.

Николай Махлаюк. «Гром и музыка прозы беззвучны»: о романе У. Фолкнера «Дикие пальмы»

Среди обширного наследия Уильяма Фолкнера роман «Дикие пальмы» (1939) примечателен по двум причинам. Во-первых, это один из редких случаев, когда Фолкнер покинул пределы созданного его воображением округа Йокнапатофа. За исключением ранних романов «Солдатская награда» (1926) и «Москиты» (1927), еще только в двух фолкнеровских книгах действие происходит вне Йокнапатофы: в явно неудачном романе о летчиках «Пилон» (1935) и в «Притче» (1954), самом масштабном произведении позднего Фолкнера. И во-вторых, «Дикие пальмы» отличаются, пожалуй, самым оригинальным построением из всех далеко не простых романов Фолкнера.

Чередование двух совершенно самостоятельных историй на первый взгляд кажется ненужным изыском, только затрудняющим процесс чтения. Даже у читателя, знакомого с экспериментами Фолкнера в области романной формы, неизбежно возникает вопрос: зачем автору понадобилось то и дело прерывать повествование о трагической любви рассказом о злоключениях безымянного каторжника?

В общем виде на этот вопрос ответил сам писатель в одном из интервью: «В основе (романа) история Шарлотты Риттенмейер и Гарри Уилбурна, которые пожертвовали всем ради любви, а потом потеряли эту любовь. Пока я не начал писать книгу, я и не представлял себе, что получатся две разные истории. Но когда я дошел до конца нынешней первой части «Диких пальм», я вдруг осознал, что чего-то не хватает, что нужно как-то подчеркнуть ее, заставить звучать по-другому, то есть необходимо что-то вроде музыкального контрапункта».

По словам Фолкнера, составившие роман истории писались именно в той последовательности, в какой они были напечатаны в первом издании романа. Он так и писал эту книгу: «Сначала главу из «Диких пальм», потом – из истории с наводнением, затем снова главу из «Диких пальм» и вновь – прибегая к контрапункту – главу из повести о реке».