Увечный бог (ЛП) - Эриксон Стивен. Страница 106

Белые как кость бабочки огромным облаком клубились над головой. Снова и снова бурлящая масса затмевала солнце, даря благую тень, чтобы через миг ее лишить, напоминая, что в каждом даре замаскированы проклятия, что благословения можно лишиться быстрее, чем моргнешь.

  Глаза кишели мухами. Баделле могла ощущать их и даже видеть в уголках глаз, покосившись. Ощущала, как они пьют слезы. Она не мешала им утолять жажду, ведь яростное ползание и жужжание навевало прохладу обожженным щекам. Тех, что садились на губы, она ела, хотя вкус был горьким, а сухие, жесткие как кожа крылышки почти невозможно было проглотить.

  Осколки остались позади, с ними летели лишь бабочки и мухи. В этих двух полчищах было нечто чистое. Одно белое, другое черное. Остались лишь крайности: от неподатливой почвы под ногами до пустого неба сверху, от напора жизни до притяжения смерти, от вздоха, затаенного в груди, до дыхания, вылетающего из уст мертвого ребенка.

  Мухи питались на живых, а вот бабочки ждали мертвых. Ничего промежуточного. Ничего, кроме шага, сбитых ног и алых следов, фигур бредущих и фигур падающих.

  В голове звучала песнь. Баделле ощущала присутствие других - не тех, что бредут впереди и позади, но призраков. Невидимые глаза, скрытые мысли. Нетерпение, суровое желание судить. Словно само существование Змеи стало вызовом. Который нужно игнорировать. Отрицать. От которого нужно бежать.

  Но она не может позволить бегства. Они не обязаны любить то, что видят. Не обязаны любить ее, или Рутта, или Хельд, или Седдика. Любого из оставшейся в живых тысячи. Пусть отскакивают от ее мыслей, от поэзии, находимой в сердце страдания, как будто для них все это не имеет смысла и значения. Не становится истиной. Пусть. Она все равно их не отпустит.

  "Я правдива, как все, что вы видите. Умирающее, брошенное на произвол мира дитя. Я говорю: нет ничего более правдивого. Ничего.

  Бегите, если можете. Обещаю, что буду охотиться. Вот единственное предназначение, мне остающееся. Я история, ожившая, упрямая, но проигрывающая. Я всё, о чем вы не желаете думать, набивая брюхо и утоляя жажду в уютных жилищах, окружая себя знакомыми и любящими лицами.

  Но слушайте меня. Внемлите предостережению. У истории есть когти".

  Седдик все еще несет свое достояние. Тащит за спиной. В мешке, сделанном из брошенных, уже не нужных одежд. Его сокровищница. Его... вещички. Зачем они ему? Что за смысл прячется в мешке? Всякие дурацкие обломки, блестящие камешки, кусочки дерева. На каждом закате он вынимает их и разглядывает... почему ей становится страшно?

  Иногда он рыдает без причины. И сжимает кулаки, словно желая вбить безделушки в землю. Она поняла, что Седдик тоже не знает смысла вещичек. Но позади их не оставляет. Мешок станет его смертью.

  Она воображала миг, когда он упадет. Мальчик, которого она назвала бы братом. На колени, руки в карманах, падает лицом вперед, разбивая нос о почву. Пытается подняться, но с ним покончено. И мухи слетятся, пока не покроют всего шуршащей, копошащейся чернотой. Вон там был Седдик.

  Они съедят последний выдох. Выпьют последние слезы из глаз, слепо глядящих в небеса. Влезут в открытый рот, превратив в сухую пещеру, в паучью нору. А потом рой взорвется, ища новый живой источник сладкой воды. И опустятся бабочки. Сдирать кожу. Оставшееся уже не будет Седдиком.

  "Седдик уйдет. Счастливый Седдик. Мирный Седдик, призрак, повисший над остовом. Смотрящий на мешок. Я найду слова для его ухода. Встану над ним, глядя на шевелящиеся подобно листьям крылья, и попытаюсь в последний раз найти смысл убившего его мешка.

  И не сумею. Сделаю слова короткими. Слабыми. Песня о неведомом. Все, что найдется для брата Седдика.

  Когда придет его время, я узнаю, что пора умереть и мне. Когда придет его время, я сдамся".

  И она запела. Песню знания. Самую могущественную изо всех.

  Им остался день, может, два.

  "Хочу ли я этого? Каждое странствие должно окончиться. Здесь нет ничего, кроме концов. Никакого начала. Здесь у меня есть лишь когти".

  - Баделле. - Слово было тихим, подобно мягкой ветоши. Она ощутила, как оно гладит ее чувства.

  - Рутт.

  - Не могу больше.

  - Но ты Рутт. Голова Змеи. А Хельд ее язык.

  - Нет. Не могу. Я ослеп.

  Она прошла, осмотрела лицо юного старика. - Вздулись. Закрыты. Рутт, это сохранит твои глаза в безопасности.

  - Но я не могу видеть.

  - Нечего тут видеть.

  - Не могу вести.

  - Это не трудно.

  - Баделле...

  - Даже камни пропали. Просто иди, Рутт. Путь свободен; насколько я вижу, путь свободен.

  Он всхлипнул. Мухи влезли в рот, и он закашлялся, согнувшись. Чуть не упал, пришлось подставить руку. Рутт выпрямился, покрепче сжал Хельд. Баделле слышала исходящее от них, слившихся воедино, тихое хныканье.

  "Нет воды. Вот что нас убивает". Она прищурилась, озираясь. Седдика не видно - он уже упал? Если так, хорошо, что она не видела. Другие смутно знакомые лица смотрят на нее и Рутта, желают, чтобы Змея снова двигалась. Стоят, переминаются, горбятся. Спины согнуты, животы выпирают как у беременных. Глаза - бездонные озера, в которые лезут пить мухи. Короста на носах, губах, ушах. Кожа потрескалась блестит под полосками мух. Многие облысели, потеряли зубы, десны кровоточат. Не один Рутт ослеп.

  "Наши дети. Смотрите, что мы с ними сделали. Наши отцы и матери бросили нас, а теперь мы бросаем их. Наша очередь. Нет конца поколениям глупцов. Одно за другим, и мы начинаем кивать, думая, что так нужно, что ничего нельзя изменить, даже не пытайся. Передаем детям ту же дурацкую улыбку.

  Но у меня когти. Я сорву вашу улыбку. Клянусь".

  - Баделле.

  Она начала петь вслух. Без слов. Голос нарастал, крепчал. Пока она не ощутила внутри несколько голосов, и каждый вел песнь. Наполнял воздух. Это был звук ужаса, жуткая вещь - она ощущала растущую силу. Растущую.

  - Баделле?

  "У меня когти. Когти. Когти. Покажите-ка улыбку еще раз. Покажите, прошу! Позвольте мне сорвать ее с лиц. Позвольте глубоко впиться, пока когти не коснутся зубов! Дайте ощутить кровь, услышать, как рвется мясо, дайте глядеть в глаза, как вы глядите в мои, дайте видеть у меня когти, когти, когти..."

  - Баделле!

  Кто-то ударил ее, сбив с ног. Ошеломленная Баделле уставилась в лицо Седдика, в круглое лицо мудрого старичка. Кровавые слезы текли по иссохшим щекам.

  - Не кричи, - шепнула она. - Все правильно, Седдик. Не кричи.

  Рутт встал на колени, вытянул руку и провел ей по лбу. - Что ты сделала?

  Тон заставил ее вздрогнуть."Одежда порвана". - Они слишком слабы. Слишком слабы для гнева. Потому я ощутила его за них, за всех вас... - Она замолчала. Пальцы Рутта сочились кровью. Под спиной она чувствовала колючие кристаллы. "Что?"

  - Ты тронула нас, - сказал Рутт. - Это... тяжко.

  Она слышала стоны. Змея извивалась от боли. - Я пошла... пошла искать.

  - Что? ЧТО?

  - Когти.

  Седик покачал головой. - Баделле. Мы дети. У нас нет когтей.

  Солнце померкло, и она поглядела за спину Седдика. Но бабочки уже улетели. "Мухи, смотрите на мух".

  - Нет когтей, Баделле.

  - Да, Седдик, ты прав. У нас нет. Но кое у кого есть.

  Сила песни прилипла к ней, яростная словно обещание. У кого-то есть. - Я веду вас туда, - сказала она, встретив взгляд широко раскрытых глаз Седдика.

  Он отошел, оставив ее смотреть в небо. Мухи, клубящиеся тяжелой тучей, черные как Бездна. Она встала. - Возьми мою руку, Рутт. Пора идти.

  Она присела, смотря на врата. Обрушившийся Дом Чашки казался раздавленным ногой грибом. Что-то вроде крови сочилось из него, прорезая борозды по склону. Она думала, что дом мертв, но как тут узнаешь точно?