Пыль Снов (ЛП) - Эриксон Стивен. Страница 148

Нет, после внезапной пропажи Телораст и Кодл — более месяца назад — ему лучше оставаться наедине с картами. Особенно его манят пустые места. Они могли бы питать воображение, даже жажду чудес… но не этим они привлекательны. Незапятнанные куски пергамента и кожи похожи на пустые обещания. Конец вопросам, неудача искателя знаний. Они похожи на забытые сны, на дерзания, столь давно преданные огню, что не осталось и пепла.

Ему так хочется, чтобы эти пустые пространства пятнали карту его прошлого, карту, пришпиленную к костяным сводам черепной коробки, к изогнутым стенам души. «Здесь будут твои неудачи. Ты не умел отвечать зову истины и тайны. Здесь будут горы, навеки пропавшие в тумане. Здесь — реки, скрывшиеся в песке, а здесь — переменчивые песчаные дюны. И небо, смотрящее вниз и ничего не видящее. Здесь, да, в мире за моей спиной, ибо никогда не был я картографом, описателем деяний.

Затуманивай лица, выскребай жизни, стирай былые измены. Мочи карту, пока чернила не станут пятнами, а пятна не исчезнут.

Разве не задача жрецов — дарить прощение? Я начну с прощения себя самого. Видите ли, это соблазн растворения».

Поэтому он изучает карты, их пустые пространства.

Река стала обещанием. Она будто бы возьмет нож из руки Лостары. Блеск, промельк — и все ушло навеки. Ил затянет все, ржа сравняется с нетленностью. Тяжесть оружия поборет речное течение — это очень важно, что нож не поплывет следом. Некоторые вещи это умеют. Некоторые вещи наделены тяжестью, а значит, волей.

Она могла бы прыгнуть вслед за ножом… но ведь ясно, что ее потащит туда и сюда, перевернет и закачает, ведь она не нож. Никто не может оставаться на одном месте, как ни старайся.

Позднее она будет думать об Алых Клинках, о лицах, о прежней жизни. Ей стало ясно: прошлое перестает двигаться. Но ощущение дистанции оказалось иллюзией. Веревки тянут ее назад, болото воспоминаний всегда готово схватить за ноги.

Нож в руке, вот здравое решение. Лучше не сдаваться беспокойным водам. Алые Клинки. Она гадала, служит ли еще рота отборных фанатиков Императрице. Кто взял командование? Что же, таких может быть много. Восхождение стало кровавым. Будь она там, может, сама попробовала бы. Нож в руке — ответ на многое. Раздражение Адъюнкта стало почти одержимостью. Она это не понимает. Ведь оружие нужно держать в порядке. Точить, маслить, чтобы быстро выскакивало из ножен. С таким ножом Лостара сможет освободить себя, едва захочет.

Совсем недавно она сидела с Таворой за ужином — это стало ритуалом после ухода из Летераса. Фрукты, вино, почти без разговоров. Все попытки вытащить Адъюнкта на откровенность, узнать о ней больше, сойтись на личном уровне провалились. Лостара четко решила, что командующая Охотников за Костями попросту неспособна показать уязвимые стороны своей натуры. Изъян личности, от него так же трудно избавиться, как изменить цвет глаз. Но Лостара поняла также, что Адъюнкта тревожит что-то еще. Она ведет себя как вдова, сделавшая жизнь вечной скорбью, собранием привычных ритуалов. Она отворачивается от дневного света. Она качает головой, видя призывные жесты. Маска горя срослась с лицом.

Вдове не подобает командовать армией. Мысль об Адъюнкте Таворе, ведущей войска в бой, и пугала и тревожила Лостару. Носить маску вдовы означает отвергать жизнь, разбрасывать перед собой пепел, делать будущее таким же серым, как и прошлое. Их словно ожидает погребальный костер, и она так и видит, как Тавора Паран быстро и решительно подносит пламя к поленьям. Армия же слепо следует за ней.

Две женщины сидели друг напротив друг дружки, молча, попав в плен к тайным, невысказанным думам. Эти реки никогда не смешаются, их потоки непонятны и причудливы. Вечери не стали взаимным утешением. Они скорее похожи на мучительные распятия.

Она старается побыстрее уйти. Каждую ночь скрывается в обтянутой шелком коморке, личной каюте. Сидит, начищает и маслит нож, избавляясь от красного пятна. Одиночество может быть неприятным, но даже неприятное становится привычным.

Лостара слышала шаги Банашара, направившегося в «храм» карт. Сегодня шаги уверенные, значит, он более-менее трезв. Такое бывает нечасто. Как плохо… или хорошо? Иногда — в дни ясности и трезвости — тусклый ужас его взора способен довести до умопомрачения. На что это похоже — поклоняться Осенней Змее, бледной суке гниения? Такое способно привлечь лишь людей особого склада. Тех, что видят смерть в кошмарных снах. Или, напротив, тех, что жаждут узреть неизбежное, падение плоти и грез, заранее узнать множество стервятников, готовых встретить их в конце жизни.

Но Змея его отбросила. «Обняла» всех прочих любовников, но не Банашара. Как он это принял? Падальщикам придется подождать. Кошмар еще не коснулся его глаз. Покорность неизбежному не пригодилась. Поди прочь!

Возможно, он начал гнить изнутри. Приносит возлияния, чтобы затопить алтарь души. Это не осквернение, это поклонение.

Кончик ножа шелестел о точило в ритме, однообразном как сердцебиение — удар, второй удар, шик-шик-шик…

Здесь, в тряпичном домике, у всех свои ритуалы. А вот у нее задача по поддержанию готовности и бдительности. Как подобает солдату.

Буян сел, прижавшись к невысокому фальшборту баржи. Напротив нефритовые царапины нависли в южном небе, яростные, зловещие; ему казалось — небеса пришли за ним ради личной, утонченной мести. Он пытался припомнить, какое великое преступление совершил. Набитый монетами кошель, снятый с пьяного аристократа на Фаларах? Он мог купить себе хороший нож. Сколько ему было? Десять? Двенадцать? Может, брошенные женщины? Та подруга тетки, вдвое его старше — ее груди казались ладоням огромными, тяжелыми и непокорными — она стонала, когда он стискивал соски, извивалась, раздвигала ноги — а что мог с ней поделать паренек? Ну, вполне очевидное. Палец проскользнул внутрь, потом еще глубже… Наконец она открыла глаза, нахмурилась, словно стараясь поставить на место. А потом вздохнула, как вздыхают матери, когда дети задают неудобные вопросы. Взяла его шаловливую ручонку — он думал, чтобы оттолкнуть, а она засунула внутрь всю ладонь. Он даже не представлял, что такое возможно.

Пьяные женщины до сих пор почему-то заводили Буяна, но он никогда не шел за ними, чтобы снова не услышать тот вздох, превращающий его в нервного, облизывающего губы подростка пятнадцати лет. Вина, да, это ужасная вещь. Мир накренился, покосился, готовый раздавить его в лепешку. Делать плохое — значит толкать мир. Пока земля не уйдет из-под ног, а над головой вдруг не нависнет тень, громадное пятно в небе. Лепешка — другое название правосудия, насколько он может судить. Когда все возвращается к тебе.

Однажды он бросил сестру в пруд. Но ведь она делала такое с ним год за годом, пока он не сообразил, что стал больше и сильнее. Она шипела, выкарабкиваясь, на лице застыла злобная гримаса. Буян вспомнил и улыбнулся. Правосудие, свершенное его рукой — за это не стоит испытывать чувство вины.

Он убил много народу, разумеется, но только потому, что они пытались убить его и убили бы, если бы он позволил. Это не считается. Это ведь договор солдата, верно, а любой солдат предстает в роли глупца — на одно здравое решение, позволяющее остаться в живых, приходится тысяча случайностей, готовых довести его до смерти. Враг не только перед тобой; враг — это рыхлая земля под ногами, случайная стрела, блеск солнечного света, пыль в глазу, внезапная судорога или сломавшийся клинок. Солдат сражается против целого враждебного мира, всякий раз, и выйти живым — заслужить славу, которой завидуют боги. Чувство вины может появиться, но много позже — послевкусие давно позабытого блюда. Оно зыбко, не совсем реально, и пережевывать его слишком долго — это отдает страстью к членовредительству. Все равно что дергать расшатавшийся зуб.

Он глянул на ночное южное небо. Небесный судия равнодушен ко всему, кроме вынесенного им приговора. Изящны как драгоценные камни, пять нефритовых мечей устремляются вниз. Конечно, не в него они нацелены. Просто такое чувство этой парной ночью, когда в реке полно сверкающих глаз — треклятые крокодилы, они тоже его хотят. Он слышал с соседней баржи, что они могут перевернуть лодку и разорвать невезучих пассажиров в клочья.