Прости меня - Дружков Юрий. Страница 5

Разбираю мои зарисовки, сделанные с экрана. Художник из меня так себе, но кое-что понять можно.

С бетонки я повернул к лесу.

Деревья соткали над просекой мохнатый просвеченный свод. Я знаю, когда лесная дорога выйдет в открытое небо, слева до самого горизонта ляжет синяя равнина, с далеким золотым гребешком Лавры. Потом на излучине дороги будет щербатая колоколенка над сельским, затерянным среди бесконечных полей кладбищем. Блеклые, как стога сена, поникшие вязы над блеклым прудом.

Стало зябко. Ветер кольнул в открытые стекла. Машина взлетела на гребень холма. Дорога падала вниз, потом с отчаянной крутизной бежала к небу, к сизым облакам над куполами церквей.

Там, на холмистой гряде, стоял неожиданный сверкающий белый замок, с тонкими золотыми колокольнями, с далеким гулким перезвоном.

Под колесами громыхнул мостик. Пешеход в рясе машинально посмотрел в мою сторону. Закрестились бабки в темных одеждах. Я резко затормозил. Мой рыжий пес кувырнулся, как подстреленный.

- Батюшка! - закричал я вдруг. - Садитесь, подвезу!

Поп остановился.

- Подвезу, пожалуйста...

- Вы, однако, добрый, хороший человек, - молвил он, протискиваясь в машину, - добрый человек.

Мы поднимались в этот маленький, такой несовременный город, мимо двухэтажных домов, зеленых ларьков и розовых стен к синим от золота куполам, к черным от воронья березам.

Я не думал, что попаду сюда, в пряничный, в золотой фольге, в синих обертках, вылепленный город, именно теперь. Да, у меня было желание, но мне казалось это необязательным, отложенным на "когда-нибудь". И если бы не асфальтовые катки, перекрывшие бетонку, заставившие меня поехать кружным путем, если бы не этот поп, кто знает, пришел бы я сюда или нет.

У главных ворот я вышел вместе с ним. В гудящий колокольный звон проник отчаянный осенний крик ворон. Я сказал, тронув его за широкий черный рукав:

- Мама у меня, знаете, верующая.

- Похвально, - кивнул он, - похвально.

- Помогите мне.

- Чем я должен вам помочь?

- Вы знакомы с ректором академии?

- Да, я знаком, - ответил он. - Это необыкновенной глубины, мудрый, достойный человек.

- Мне во что бы то ни стало надо с ним поговорить.

- Мирянам попасть к нему чрезвычайно сложно и трудноисполнимо. Вряд ли получится.

- Ну постарайтесь, - я машинально сложил просительно руки. - Постарайтесь, пожалуйста.

- Не в моих силах требовать аудиенции для вас.

- Тогда передайте всего два слова...

- Кому вы хотите передать? Его преосвященству?

- Да, ему...

От любопытства или, может быть, удивления этот белесый моложавый человек в рясе даже остановился. Но мы загородили узкую дорожку из каменных плиток, и нас толкали. Правда, почему-то норовили толкнуть одного меня. Ряса была неприкосновенна.

- Какие слова я должен передать?

- Пожалуйста, всего два слова: "Настенька прислала".

- Как вы сказали? - он удивился пуще прежнего.

- Настенька просит.

- Ну хорошо. Я попытаюсь, - он задумчиво потер, обхватив тонкими пальцами великолепно выбритый, надушенный подбородок.

- Прощайте, - поклонился он и пошел по каменной тропинке за угол к могучим каменным воротам.

Я ждал.

Как это будет? Позовут ли меня? Придет ли за мной какойнибудь нарочный? Или никто не явится, и мне придется уехать восвояси?

В длинном черном автомобиле пожилой водитель, равнодушный ко всему, зевал. Крикливые стаи птиц носились над куполами, роняя серый пух на темные группы людей, на каменные плиты, на жалостных в серых своих дорожных одеяниях женщин - молодых, не молодых, - брошенных как будто на эти плиты женщин.

Там, в глубине, расплывчатой, как марево, медленно кружились огоньки свечей, на улицу шел от них ровный, спокойный гул.

По садовой дорожке, за металлической оградой, у самых стен, пряничных стен академии, прогуливались какие-то люди в болоньях. Крепкие, молодые, сильные. Двое были в темных очках. Они что-то весело рассказывали остальным...

Он подошел незаметно, сбоку. И, прежде чем я понял, кто стоит рядом, спросил так, что я вздрогнул:

- Неужели умерла?

Я молчал, не сразу понимая. Холодная стынь пошла к сердцу. Он внимательно, спокойно смотрел то на меня, то на моего случайного знакомого, который стоял поодаль за ним.

- Так в чем же дело? - спросили меня тихим, скорбным, хорошо поставленным голосом. - Она умирает?

И тут он, кажется, смутился.

- Я, право, не знаю, что привело вас ко мне. Мы так условились... меня позовут, если... если... Вы очень похожи на вашу матушку,

Я молчал.

Он бросил водителю в черном автомобиле:

- Федор Иваныч, мы едем.

Пожилой водитель включил мотор, не спеша, солидно вышел, открыл заднюю дверь машины, с белыми шторками на стекле.

Ректор пошел к нему. Я загородил дорогу.

- Позвольте мне подвезти. Я должен поговорить с вами. Пожалуйста, - попросил я.

- Хорошо, - кивнул он. - Федор Иваныч, вы поедете за мной следом.

Наша кавалькада плавно двинулась от собора вниз. Долго за нами гудел торжественный зов колоколен, криком кричал неуемный плач воронья.

- Прошу меня простить. Я не хотел вас обидеть, - проникновенно сказал он. - Я знаю, кто вы. Я слышал о вас премного. Ваша матушка говорила мне.

Я молчал. На изгибе дороги плыла навстречу маленькая щербатая колоколенка над затерянным среди бесконечных полей кладбищем. Блеклые, как стога сена, поникшие вязы падали в зеленый вечерний пруд.

За темной колоколенкой будет на изломе шоссе бугристый проселок. Он уводит в поля, к почти незаметному лесу на кромке видимой глазу равнины, дальше, дальше, мимо других таких же открытых настежь полей, уводит к новой далекой кромке, туда, наверное, где прижалась к ней видимая только мне в эту минуту небольшая деревня. Видимая только мне.

В прошлом году я привез маму в деревню, где прошли когда-то ее детские годы. "В последний раз", - тихо сказала мама, и я поспешил успокоить ее: "Ну, что ты. Мы приедем опять. И каждое лето будем..."

В прошлом году. Но почему я вижу теперь, как она шла тогда по деревне, как пожилая, плачущая подруга ее гладила мамины плечи, смотрела на меня и говорила: "Ну, вот, Настенька, и ты в люди вышла. На своей машине в дом приехала..."

В прошлом году. Но почему я слышу теперь, как мама сказала, проводив глазами колоколенку с темным деревенским погостом: "Похорони меня тут, сынок. Все как-нибудь зайдешь проведать... - она так и сказала. - И работа твоя рядом. В городе не хорони. Затеряется моя могила. Все некогда, все дела у тебя, родной..."

- Мы как врачи. Не обижайтесь, ради бога. Судите сами...

Я молча кивнул, не зная, что ответить ему. Невзрачная, словно прибитая к земле колоколенка, печальная вокруг нее, блеклая синева, щемящая, как наваждение, плавная равнина.

Да неужели так будет? Неужели когда-нибудь я приеду к нему, как сегодня, постучусь, и выйдет он, как вышел только что, буднично, деловито и спросит буднично и деловито... Неужели так будет? И я приеду? Я должен. А я не хочу!.. И что меня дернуло обратиться к нему? Но ведь я не мог иначе. Просить маму? Лишний раз напомнить ей про все это черное, колокольное? Может быть, она где-то в глубине души своей боится его? Может быть, это я боюсь...

Наваждение... Хочу не думать об этом. Но дорога плывет, огибая равнину, и опять одинокая в полях колоколенка маячит и тянет, и не может равнина спрятать ее от меня.

- Да, печальное, - вздохнул он, - печальное слово смерть... Никогда не удивляет, никого не огорчает сознание того, что мир многие тысячелетия жил без нас. Но единая мысль о том, что мир этот будет после нас, будет без нас, угнетает и ранит слабые души.

Я молчал.

- Веруете? - спросил он мягко.

- Нет.

- А ваша матушка набожный человек.

- Благодаря вам.

- Не думаю. Набожными людей делает не церковь, а жизнь. Ваша матушка - добрый человек, она глубоко верует... Мы .беседовали подолгу, обстоятельно, душевно.