Чужая корона - Булыга Сергей Алексеевич. Страница 22

— Ну! — усмехнулся господарь. — Ну, не совсем.

— Конечно, не совсем! — тут же подхватил я. — Потому что Цмок, это вам совсем не Мех, которого взял, да и свалил. Цмок — это… Цмок!

— Динозаврус? — спросил господарь.

— Нет, ваша великость, — грустно ответил я. — Когда бы это был просто динозаврус, я бы и сам поехал на ту охоту доезжачим. А тут ехать нельзя ни мне, ни вам.

— Как это?

— Так, ваша великость. Не будет от этой охоты добра, ох, не будет! Будь я на вашем месте, я бы сделал так: ничего бы не делал. А на Сойме пусть потом кричат. Пусть даже находятся там горячие головы, пусть они едут в Сымонье. Вам от этого потом только легче будет. Потому что обратно от Цмока никто из них живым не вернется.

— Почему?

— Не знаю, — честно признался я. — Но чую.

— Ат! — усмехнулся господарь. — Не знаешь! А еще ученым себя называешь. Говоришь, все науки прошел.

— Эх, ваша великость! — в сердцах сказал я. — Если бы вы только знали, как на самом деле беспомощны все наши науки! И вообще, как мы, люди, все до единого слепы и глупы. И как мудра и всесильна Природа.

— А Бог? — спросил он.

— А Природа и есть одно иа воплощений Бога.

На это он ничего мне не ответил. После чего мы еще долго сидели и молчали. Потом он мне напрямую сказал, что завтра ему нужно принимать какое-то решение по поводу того, что случилось в Сымонье. Я на это опять твердо сказал ему, что лучше вообще ничего не решать, пусть это на Сойме решают горячие головы, а он, Великий князь, там, на Сойме, должен только огласить свой указ, в котором под страхом смерти будет запрещаться причинение Цмоку какого-либо вреда, не говоря уже об охоте на него. И вот пусть тогда эти горячие головы, посмеявшись над этим указом, суются в Сымонье — и получают там с лихвой, по закону. Между прочим, по вашему, ваша великость!

Он молча встал. Я тоже встал и с жаром добавил:

— И еще. Умоляю вас, ваша великость, держитесь от Цмока как можно подальше. Сам пан князь Волат и тот не стал преследовать Цмока в дрыгве, а дал ему уйти и только потому потом безбедно правил целых тридцать три года. А вы нами еще и двадцати не правите.

Великий князь недовольно нахмурился, сказал, что хорошенько подумает над моими последними словами, после чего резко развернулся и велел проводить его до дверей.

После ухода Великого князя я уже не мог работать над своей рукописью. Гнетущее предчувствие близкой беды не оставляло меня всю ночь. Не оставило оно меня и сегодня. Любопытно, чем же все это закончится?

Глава пятая. ИМЕНЕМ ЗАКОНА

Чем старше я становлюсь, тем больше убеждаюсь в том, что людей хлебом не корми, дай им только кого-нибудь обокрасть, ограбить, а то и вообще убить. Или хотя бы полжесвидетельствовать. И это касается всех, начиная от последнего хлопа и кончая самим Великим князем. Лично же я каждый свой день начинаю с чтения Статута. Нельзя сказать, чтобы это был стройный, юридически четко выверенный документ. Оно и понятно, ведь составляли его люди порочные, лживые. И тем не менее, любой плохой закон много лучше любого хорошего, если можно так выразиться, беззакония. Правовой нигилизм — это огромная опасность для державы. И это говорю вам я, пан Галигор Стремка из Дичек, поветовый судья, бессменный страж закона и порядка на протяжении вот уже пятнадцати последних лет.

Пятнадцать лет! Страшно представить! И страшно, конечно, не мне, а всем тем злодеям и негодяям, ворам, разбойникам, фальшивомонетчикам, конокрадам, подпильщикам гирь, усекновителям мерных локтей, резчикам поддельных печатей и всем прочим нечистым на руку людишкам, посмевших за эти последние пятнадцать лет сунуться в пределы вверенного мне повета. А мне ничуть не страшно. Потому что я всегда судил по закону и только по закону, каким бы нелепым он мне порою ни казался. И при этом я никогда не брал ни деньгами, ни товарами, ни много еще чем, не стану и перечислять, чем именно, потому что если взяться называть все то, что мне в разное время предлагали, то никакой бумаги в моем доме на это не хватит. А если бы и хватило, то загорелась бы та бумага синим пламенем, когда бы я только начал именовать тех, кто мне все это смел предлагать.

Однако я отвлекаюсь. И отвлекаюсь совершенно напрасно, потому что и без того никто в нашем повете не сомневается в чистоте моего доброго имени. А если бы только кто посмел бы усомниться, то посмотрели бы вы тогда, как бы я его славно отделал. Ого! Чего- чего, а саблей пан Стремка владеет ничуть не хуже, чем пером. И крови он в своей жизни пустил много больше, чем исчеркал чернил. И вообще, мне до недавнего времени казалось, что ничем уже меня не удивишь, ничем не запугаешь.

Но тут вдруг прибежали ко мне два гайдука, Сенька да Гришка, выслушал я их, после съездил на место и понял…

Что я понял? Да ничего конкретного! Вот что особенно обидно. Славный пан Стремка — и вдруг пень пнем.

Ну да не буду забегать вперед, а распишу все по порядку, как этого сам обычно от всех требую. И, положа руку на Священное Писание, заранее скажу, что все, здесь изложенное, чистая правда, какой бы нелепой она вам, Панове, ни показалась.

Итак, в то утро я, как и всегда, сидел у себя в кабинете и читал Статут. Вдруг мне мои домашние говорят, что прибежали два гайдука из Сымонья, Сенька Цвик и Гришка Малый, и слезно просят срочно их принять. Ат, думаю, только их мне сейчас не хватало. Но ладно, говорю, пропустите.

Пропустили. Они входят. Ох, вид у них был варьятский! У обоих рожи белые в черные пятна, глаза по яблоку, руки колотятся. Шапки, хамы, говорю, долой, вы не в корчме! Сняли они шапки, кинулись мне в ноги и заорали, завизжали, как пьяные бабы, понесли невесть какую околесицу, и оба сразу вразнобой. Я их сапогом, сапогом! Говорю:

— Так! Гришка, ты молчи, а ты, Сенька, говори! И медленно! Я, может, буду твою речь записывать.

Я знаю, что хлопы, если они видят, что их речь записывают, сразу робеют и хоть становятся косноязычными, но зато почти никогда не брешут. Грамотный человек за работой на них всегда действует прямо-таки завораживающе, будто ведьмак какой.

И вот я опять сел за стол, открыл допросную тетрадь и приготовился записывать. Сенька заговорил. Он, этот Сенька, не дурень. Он изложил довольно складно. Я задал ему всего несколько наводящих вопросов, и картина случившегося для меня сложилась окончательно. Но была она настолько дикая и невероятная, что я на всякий случай обратился к Гришке, напомнил ему, что за лживое показание по закону положено вырывание языка, после чего велел ему еще раз рассказать о вчерашнем. Гришка худо-бедно рассказал. В деталях у них было много путаницы, но зато общая канва событий была ими схвачена довольно-таки одинаково. То есть допрос шел хорошо и давал ощутимые результаты…

А я, тем не менее, ни словечка из их показаний не записал. А что! Вот так вот сейчас запиши, думал я, а потом обо мне все станут говорить, что-де старый Стремка совсем с глузду съехал! Это уже теперь, когда я точно знаю, что они говорили чистую правду, я могу смело запечатлевать все это на бумаге. Что я и делаю.

Так вот. Прошлой ночью они, Сенька и Гришка, раньше князя Сымона, а теперь, по беззаконному принуждению, князя Федора гайдуки, стояли на внешнем карауле. Это значит, что они еще с вечера вышли из Сымонова маёнтка, пересекли озеро по льду и расположились на берегу, рядом с разобранным по случаю вражды мостом. Расположились они скрытно, потому что все в Сымонье знали, что на них должен со дня на день (точнее, с ночи на ночь) наехать пан князь Мартын со своими разбойниками. Так оно и случилось: ближе к полуночи орава этих разбойников показалась на берегу озера, буквально шагах в двадцати от затаившихся в снегу караульных. У разбойников, как оказалось, были сообщники в маёнтке. Замечу в скобках, что сообщники для грязного дела найдутся у нас всегда и при этом очень быстро. Так вот, разбойники посредством фонаря снеслись со своими сообщниками, те открыли им ворота, а эти кинулись к ним вскачь по льду озера.