Чужая корона - Булыга Сергей Алексеевич. Страница 42

— Ничего не поделаешь, пан судья. Таковы тяготы войны.

— Какой войны? — вскричал я.

— С Цмоком, — не моргнув глазом, ответил мне Драпчик. — Мои люди озверели потому, что каждый из них прекрасно понимает: он обречен. А вы о себе такого разве не чувствуете?

— Нет! — решительно ответил я.

— Плохо, очень плохо! — важно вымолвил вдрызг пьяный ротмистр и при этом еще горестно покачал головой. — Без чутья на войне делать нечего!

Я промолчал. А что я мог ему сказать, чтобы он понял? А что я мог сделать один против этой злобной и дикой оравы до зубов вооруженных военных преступников?!

Но, с другой стороны, попытался успокоить себя я, они ведь никого не убили и даже не покалечили. Ну, погуляли, как зачастую гуляют у нас в Зыбчицах в большие праздники. Подлый народ, чего и говорить!

Однако эти рассуждения меня ничуть не успокоили, я почти всю ночь не спал, слушал их дикие выкрики и напряженно думал, как бы это мне в дальнейшем избежать подобных потрясений. Долго думал. А потом, когда все вокруг уже затихло, придумал. Мне сразу стало легко — и я крепко соснул часок-другой. Потом проснулся, а было это еще за целый час до побудки…

Да, тут надо вам объяснить. Как ни странно, но побудки, утренние построения, дневные марши, караулы и прочие тяготы воинской службы рота всегда исполняла безукоризненно, строго соблюдая все параграфы Устава. С цепи они срывались только по приходу на очередное место ночлега. Вот такую своеобразную дисциплину поддерживал бравый ротмистр Драпчик.

Так вот, возвращаемся к прерванной мысли. Итак, рано утром, еще за целый час до побудки, я тайно от них всех вызвал к себе местного войта, отдал ему соответствующие распоряжения, после чего опять прилег соснуть — и спал до самого завтрака. Как добывался этот завтрак, я прекрасно слышал: шум по деревне стоял просто страшный.

Ну да и ладно! Вскоре после завтрака мы выступили в путь. Вначале все было хорошо, мы двигались без всяких осложнений. А потом, часа этак через два, как я того и ожидал, мы наткнулись на разобранные гати. Дороги дальше не было. Пан Драпчик совершенно верно определил, что уничтожили ее совсем недавно, может, даже только сегодня утром. На что я пожал плечами и сказал:

— А что здесь такого дивного? Война, пан ротмистр. Вот Цмоковы собаки и стараются.

При упоминании о Цмоковых собаках — читай, волколаках — пан ротмистр сразу притих, как мышь под веником. А я зловеще продолжал:

— Это вам, хлопчики, не в Глебске водку жрать.

И даже не за Харонус ходить. У нас в Зыбчицах только за прошлый год знаешь сколько народу пропало? Я полтетради исписал. Одними только именами. Дай карту!

Отобрал я у него карту, порвал ее на мелкие клочки, в дрыгву бросил, говорю:

— Это чтоб собаки не дознались. Теперь я вас поведу. Потайными тропами, как конокрады ходят.

Повел. Ох, поплутали мы тогда, ох, выбились из сил! А что! У меня была какая задача? Провести их самыми глухими, безлюдными местами, чтобы они как можно меньше ущерба Краю нанесли, это первое. А второе, нужно было идти быстро, пока еще хоть какой-то снег в пуще оставался, чтобы успеть в Зыбчицы до половодья.

Успели. Но не очень хорошо. А вначале было хорошо, поплутали мы, никого почти что не ограбили, и уже всего только три перехода нам оставалось. А, думаю, тихо кругом, выйдем на главную греблю. Вышли. Вечером пересчитались — четверых стрельцов нет. Драпчик ругался, говорил, они сами сбежали. Я молчу, он, думаю, своих собак лучше знает. Ночь прошла, они пошумели, пограбили, попьянствовали, побезобразничали сами знаете с кем, а так все было тихо… А на утреннем построении глядь — еще двоих нет. Есть только две пары сапог. Драпчик говорит:

— Мои собаки не такие, чтоб свои сапоги оставлять. Они бы еще и чужие прихватили!

Я тогда все понял, говорю:

— Ты, пан ротмистр, тихо! Мы этого не видели, уразумел? — и себе на нижнее веко показываю, вверх его тяну.

Он сразу стишился. А то уже хотел скомандовать, чтобы ту деревню подпалили. А так мы больше ничего там не тронули, никого не подпалили, быстро построились, быстро ушли. Отошли на три версты, остановились и только тогда уже стрельцам сказали, в какие мы места пришли и кто здесь хозяин. Молчали стрельцы. Вижу, они совсем переполохались. Тогда я им сказал, что, мол, нам сейчас главное дойти до Зыбчиц, там место высокое, чистое, а пока что лучше быть поосторожнее, не отставать, из строя не выходить. Всем ясно, спросил. Ответили, что всем.

И действительно, потом до самых Зыбчиц они вели себя почти что так, как и положено защитникам отечества… Но все равно еще троих из них мы недосчитались. И никаких следов преступления! Это вам я, многоопытный судья, заявляю: ни-ка-ких!

Ну ладно! Зато успели в Зыбчицы. Чуть-чуть успели: уже на самом подходе, когда шли через Козюлькин луг, воды было по колено. Но это что! На следующий день уже по самим Зыбчицам люди везде на лодках ездили, вот какая началась распутица.

Но чем про распутицу, я вам лучше расскажу, как мы вступали в эти Зыбчицы. А было это так. Утром я встал раньше обычного, наточил саблю, побрился, нафабрил усы, потом мы все как следует перекусили и двинулись в последний переход, на Зыбчицы. А пана Хвысю я послал вперед, чтоб он там кого надо заранее предупредил. Хвыся уехал. Грязь в тот день была неимоверная, сугробы пали, мостки напрочь затопило, шли почти что наугад. Но никто, слава Создателю, в дрыгву не провалился, и никого Демьяновы собаки — а кто же еще!? — не утопили, не убили. Скоро дорога стала шире, пуща расступилась, потом почти по самые эти места, столько тогда было воды, прошли через Козюлькин луг, вышли на Лысый бугор…

Га! Вот они, родные Зыбчицы! А вон и конный Хвыся у ворот стоит, нас дожидается. Я дал отмашку, Драпчик скомандовал — бубнач ударил в бубен, стрельцы запели: «Дрынцы-брынцы». Так под эти «дрынцы» мы в ворота и вошли, так и по улицам шли, грязь месили. Народ стоял у заборов и злобно безмолвствовал. Я им тоже ничего не говорил, только кнутом поигрывал. Ехал прямо к Дому соймов. Там на крыльце уже стоял наш каштелян пан Ждан Белькевич. Я подъехал, мои подошли. Стоим, я с коня не слезаю. Пан Белькевич ко мне подбегает, спрашивает:

— С добром ли ехалось?

— Пока не знаю, — говорю, — там будет видно. Сошлись паны?

— Сошлись, сошлись. Сидят, ждут.

— Это добро, — говорю, — если ждут. Я сейчас к ним буду. Вот только загляну домой да чего-нибудь перекушу с дороги. — После поворачиваюсь к Драпчику и говорю: — Пан ротмистр! Моим велением и по высочайшему распоряжению оцепить это строение вверенными тебе силами, никого оттуда не выпускать и никого туда не впускать, покуда я не вернусь. Приступайте!

Он приступил. Стал отдавать команды — зычно, злобно, кратко. Стрельцы право, лево, кому куда ближе плечом развернулись и ать-два, ать-два — службу знали, собаки! — оцепили Дом соймов, встали, взяли аркебузы на курок и едят меня глазами.

— Га, это добро, — говорю. — Великий князь вас не забудет. А я скоро вернусь.

Развернул Грома и поехал до себя домой, до своей Марыли.

Марыля — это вам не каштелян, она на крыльцо не бегала, на крыльце меня Генусь встречал. Генусь — это мой лавник, по-чужински секретарь. Но у меня секретов нет, у меня все на виду! Генусь подал мне чарку с огурцом. Это значит, в доме все в порядке. Я чарку кинул, закусил, Генуся за ухо потрепал, прошел в покои.

Ат, дома хорошо! Дома даже мухи добрые!

А про жену чего и говорить! Марыля пала мне на грудь, я ее приголубил. Она тогда давай скулить да причитать:

— Голик, Голик вернулся! Мой любый, дороженький!

Но я такого не люблю! Я сам чувствительный! Говорю:

— Марылька, брось ты это дурное! Еще не родилась такая гадость, которая меня погубит и от тебя оторвет!

Она тогда…

Ну, короче, одним словом, я после так говорю:

— А перекусить у нас в доме найдется?

— А как же! — она отвечает. — Утром твой товарищ, пан поручик, заезжал, мы по его совету приготовились.