Чужая корона - Булыга Сергей Алексеевич. Страница 54

На третий день оно стало еще лучше — мы взяли большую добычу. На пятый — еще. На девятый — еще. Дважды за это время мне удавалось первым заходить с кормы и брать капудана.

Потом был очень сильный шторм, после которого мы потеряли всех своих из виду. Тогда мы опустили мачту и принялись ждать. Вскоре мы увидели корабль. Это была златоградская фелука. Фелука — это вам не карамузал, с ней можно сойтись и один на один. Я так и решил. Мы кинулись ей наперерез. Одни паны гребли, а другие стреляли. Златоградцы тоже стреляли, но не так метко, как мы. Когда наши корабли стали сходиться бортами, я закричал: «Ш-шах! Разом!» — и первым прыгнул к ним на палубу…

Никогда так не делайте! Слышите?! Особенно при свежем ветре. При свежем ветре, при болтанке, нужно сперва крепко пришвартоваться к ним баграми — это раз. А вот и второе — идти на абордаж нужно сразу вдоль всего борта, тогда они не знают, где вы скорее прорветесь, их охватывает паника…

А я тогда прыгнул один. И прыгнул прямо к ним на копья. А остальных они сдержали по частям. А тут еще налетел шквальный порыв ветра — и наши корабли сразу развело. Я еще успел услышать, как мои закричали: «Пан голова! Пан голова!»…

А потом я долго ничего не слышал и не видел.

Когда же я наконец очнулся и открыл глаза, то увидел, что лежу на златоградской палубе, прямо между двумя рядами гребцов. Они держали руки на веслах, но не гребли. Наверху хлопал парус. Небо было чистое, безоблачное. Грудь у меня горела от боли. Я потрогал ее и понял, что меня уже перевязали. Гребцы увидели, что я очнулся, и подняли крик. Ко мне подошли двое. Одного, в красной чалме и в белом бурнусе, я сразу узнал — это он ими в бою командовал, значит, это их капудан. А второй, голый по пояс и в черной засаленной феске, это, наверное, толмач, подумал тогда я.

Я не ошибся. Эти двое склонились надо мной, и тот, который был в феске, спросил по-нашему:

— Ты, пан, откуда? Из Селитьбы?

Я не стал ему отвечать. Я что, разве дурень? О том, что я корабельный голова, они еще во время боя догадались. А теперь еще добавить, что я из Селитьбы? Селитьбенских старшин, в отличие от вольных, валацужных, златоградцы сразу убивают. Вот я и молчал, прикидывался, что мне очень больно, я ничего не понимаю.

Толмач еще немного подождал, потом сказал:

— А! Ты, значит, глухой! Тогда зачем тебе уши? Мы их сейчас отрежем!

С этими словами он одной рукой вытащил из-за пояса кинжал, а второй схватил меня за ухо. Я сделал вид, что только теперь пришел в себя, и гневно закричал:

— Собака! Оставь меня в покое! Ты что, не видишь, с кем имеешь дело?!

Толмач засомневался. Он уже не спешил резать мне ухо. А я все так же гневно продолжал:

— Если ты испортишь товар, твой хозяин сдерет с тебя шкуру. Отпусти мое ухо, собака!

При этом я еще, насколько было тогда сил, замахнулся на него рукой. То есть я вел себя с ним так, как и положено наследному княжичу вести себя с грязным хлопом. Толмач сразу почувствовал во мне благородную кровь. Он поспешно отпустил мое ухо, повернулся к капудану и что-то спросил у него. Капудан кратко ответил и облизнулся. Толмач опять повернулся ко мне и, хитро улыбаясь, сказал:

— Мы знаем, что ты не простой морской пан, ты корабельный голова. И твой корабль пришел из Селитьбы. Так это?

— Нет, — сказал я.

— Жаль, жаль, — насмешливо сказал толмач.

— Да уж ничего не поделаешь! — в тон ему ответил я.

— Если бы ты был из Селитьбы, — продолжал толмач, — мы бы обменяли твою голову на голову одного из наших капуданов. А так какая может быть от тебя польза? Кожа у тебя, — тут он нагло дотронулся до моей шеи, — кожа у тебя тонкая, слабая, на барабан такая не годится. А судя по твоей одежде и по твоему кораблю, ты из бедной семьи. Твой бедный, но тщеславный отец на последние деньги снарядил тебе корабль, нанял на него кого попало, лишь бы подешевле, и отправил тебя к нам. Как он теперь сможет тебя выкупить, если у него нет ничего, кроме долговых расписок?

Это он меня пугал и оскорблял одновременно. Он, наверное, думал, что я сейчас завизжу от гнева или от ужаса и стану называть за себя как можно более щедрую сумму выкупа. Но вместо этого я презрительно усмехнулся и сказал:

— Деньги моего отца считает только мой отец. Ни одна шелудивая собака, даже сам наш Бориска, не посмеет соваться в его не только денежные, но и во всякие другие дела. Так что вам выпала великая честь взять меня в плен.

— О! — громко воскликнул толмач. — Судя по твоим последним словам, я понял, что ты крайский уроженец.

После чего он снова обратился к капудану, они обменялись несколькими энергичными репликами, потом толмач снова обратился ко мне, при этом речь его была достаточно учтива. Он сказал:

— А не мог ли бы ты, юный пан, сказать нам, как зовут твоего отца и какую должность он занимает в вашей стране?

На это я ему ответил, что никаких должностей мой отец не занимает, так как это ниже его достоинства. Мой отец просто князь, у него есть свои земли, реки и леса, города и деревни. А зовут моего отца пан князь Сымон Зыбчицкий. Сказав это, я тут же потребовал, чтобы меня перенесли на корму и там положили на мягком ковре. А еще я потребовал подать мне жареной баранины, вина и фруктов.

Однако ни одно из моих требований выполнено не было. Посовещавшись с капуданом, толмач сказал мне, что на их веку они видели и не таких бесстыжих самозванцев, которые всякий раз бывали очень быстро обличены и примерно наказаны. Так будет, сказал он, и на этот раз. Дело в том, что их хозяин, местный назир, иначе староста, сам некогда был в Крае. Так что если я сказал правду, назир сразу это поймет. А если же я лгал, то хоть у меня тонкая, слабая кожа, однако ее все- таки можно будет попробовать натянуть на маленький, изящный барабанчик, в который будет бить младшая жена назира, призывая его к исполнению его супружеских обязанностей. Сказав это, толмач ехидно рассмеялся. Я в ответ ударил его кулаком по его грязной наглой роже.

Меня же в ответ бить не стали. Ну еще бы! Ведь я теперь был в цене. Поэтому меня просто связали, еще раз осмотрели мои раны и даже смазали их какой-то мазью. После чего меня оставили лежать на палубе, прямо в ногах у надсмотрщика, старшего над гребцами. Корабль развернулся и направился, как объяснил мне толмач, к берегу, к крепости Ырзюм-Кале. Там, по его словам, и проживает их назир, грозный Скиндер-паша, некогда пять лет просидевший в нашем, крайском плену.

Сказав это, толмач ушел. А я лежал и гадал, хорошо или плохо в свое время обходились со Скиндером мои земляки. О сумме выкупа я не беспокоился, потому что, если вы помните, мой отец собрал для меня достаточно большие деньги. Перед тем как я отправился на промысел, он показал мне, где они спрятаны. Так что, думал я тогда, на палубе златоградской фелуки, дело осталось за малым — за письмом.

Но, как вы скоро поймете, я сильно ошибался.

Да и кто бы на моем месте тогда не ошибся? Ведь поначалу все шло очень хорошо. Когда мы прибыли в гавань Ырзюм-Кале, наш капудан сразу послал за назиром. Назир не заставил себя долго ждать. Уже где-то через час я услышал крики его касыбов.

Тут надо вам объяснить, что тамошние заможные паны не ездят верхом, считая это за бесчестье. Их носят в крытых носилках. Впереди носилок идут тамошние гайдуки, иначе касыбы, и палками разгоняют толпу. А толпы там везде, так как Златоградье очень густо заселенная страна.

Так вот, крики касыбов раздавались все ближе и ближе. Потом, когда назир взошел на фелуку, стало тихо. Потом, еще через некоторое время, меня развязали, поставили на ноги и развернули лицом к назиру.

Назир сидел на ковре и, как мне тогда показалось, весьма доброжелательно смотрел на меня. Я тоже стал рассматривать его. Это был благообразный, не старый еще человек, чернобородый, одетый в белые, богато расшитые золотом одежды. Тюрбан на нем тоже был белый. Вдосталь насмотревшись на меня, назир кивнул толмачу, и тот сказал:

— Если ты, неверная собака, и сейчас попытаешься лгать, то сначала тебе вырежут язык, чтобы ты больше никогда не мог этого делать, потом тебе выколют глаза, чтобы ты своими лживыми слезами не мог нас разжалобить, потом тебе отрежут уши…