Чужая корона - Булыга Сергей Алексеевич. Страница 75

Ну, сами понимаете! Но что я, баба, чтобы кому- нибудь плакаться?! Нет! Вот и иду я впереди, под великой хоругвью, булава на плече, смотрю орлом. Великий князь, чего и говорить! Иду и думаю: ну что, Цмок, взял?! И не возьмешь, пока до места не дойду, потому что так господари не поступают, господари один на другого исподтишка не кидаются, они свою честь берегут. Так и мы с тобой, Цмок: если я уже сказал (первым сказал!), что я иду на старые вырубки и буду там с тобой честно биться один на один, так ты меня там и жди, готовься! Ты же не хлоп! Вот хлопы, этим только дай…

Да, точно: хлопы! Вот мы заходим уже в Комарищи, на предпоследний наш привал перед Зыбчицами. Там, как и раньше везде, тоже только один пепел, брагу они нам уже давно не выставляют…

Нет, брага есть! О, пан Репа говорит, это, Панове, неспроста: двойная брага, восемь бочек, к чему это?

Ясное дело, к чему: ждут, чтобы мы на радостях конца похода перепились, а они тогда на нас ночью накинутся и замесят всех до единого в дрыгву. Ладно! Мы тогда недолго посовещались и сделали вот как: расстелили прямо на земле уже какой у нас был стол, закуски было небогато, но зато вышибли все восемь бражных крышек и вроде бы как будто очень весело попировали, потом как будто совсем пьяно полегли, как будто бы без всяких караулов, стемнело, ночь пришла, наши затихли петь, лежим, как будто крепко спим, ночь темная, все небо в тучах…

Га! В полночь они загикали! И кинулись со всех сторон! Ну, тогда была рубка и пальба, Панове, я вам доложу! Давно я так душу не отводил! Славно мы их били, славно гнали, загнали в дрыгву и там еще били, месили, пока бубнач не забубнил, не позвал на отбой.

Так мы тогда от них отбились. Вернулись и пересчитались. Были у нас немалые потери. Пан Чапа лег в дрыгву, пан Злосный, пан Головач, пан Маковка, потом еще которые другие…

И пан Ждан Гунька, этот тоже. Перед ним мне было особенно совестно. Ат, подумал я тогда, славный пан Гунька, вот ты чего был такой черный — ты свою смерть чуял. А я, дурень, тебя за перевертня принимал, никаким твоим словам не верил. А теперь, куда я денусь, верю. И получается, что все это чистая правда: что пан Хведос тоже лежит в дрыгве, а с ним и вся его полусотня, вот так! Да и мне, поважаный пан Ждан, тоже уже недолго поверху ходить, скоро и я к вам в дрыгву! Подумал так и шапку снял, Нюру с Аленой вспомнил, Петра…

А мои, слышу, у меня за спиной говорят: да, немалые потери, это точно, но зато мы этих хамов крепко наполохали, они к нам теперь до самых Зыбчиц не сунутся, а сколько уже до тех Зыбчиц, всего только еще одна ночевка! А в Зыбчицах, они же говорят, и стены крепкие, и, главное, там пан Драпчик с целой сотней, это нам будет нелишним!

Я их слова послушал, думаю: да, верно, так оно и будет.

Но было не так. А вот как: ночь кончилась, стало светло, мы вышли, никто нас не трогал, потом не трогал целый день, в пуще было тихо, смирно, мы шибко шли и, как и было задумано, к вечеру уже почти заходим в Зыбку, это и есть последний наш привал, как вдруг…

Бах-ба-бах! У них, у нашего дозора, над головами! И сразу грозный крик: хамы, шапки долой, на колени! И еще для острастки бабах! Но пан Репа, а он вел дозор, не растерялся, узнал и кричит: пан Мирон, холера тебе в очи, это ты?!

Пан Репа не ошибся — это и вправду был пан Мирон Драпчик, а с ним его поручик пан Потап Хвыся и еще двадцать семь стрельцов. Они в этих Зыбках, тоже на пепелище, славно устроились: нарыли передовых окопов, в них наладили секреты, а дальше у них вал, частокол — все по уставу, укрепленный лагерь. Вошли мы в тот лагерь, я сразу к Драпчику: докладывай, что тут у вас и как, где остальной личный состав и почему вы не в Зыбчицах, где мой верный здешний староста пан Стремка? А Драпчик как собака: гав-гав-гав, предал тебя твой Стремка, отложились твои Зыбчицы, нас как скотину выгнали, здрада, змова, господарь, тьфу на них, га, ат, тьфу!

Я думаю: ого, вот так дела! Но сразу еще думаю: Бориска, не гони, подбери удила! И говорю: да, дело швах, но это пока ладно. После все расскажешь и доложишь. А пока что видишь, какие мы пришли? Голодные, холодные. Так что сперва давайте накрывайте, что найдется, перекусим и все прочее, а там уже поговорим. Драпчик: э, ваша великость, перекусить у нас всегда найдется, а вот всего такого прочего не держим, ты же знаешь, что мы в походе ни капли не пьем, мы на службе. Ладно, говорю, хвалю, пусть так, тогда кормите всухомятку.

Накрыли они нам, мы сели, закусываем. Первого червячка заморили, я говорю: ну, пан ротмистр, теперь докладывай. А он опять: а что докладывать, последняя собака этот пан судья, он с зыбчицкими снюхался, они сошлись на свальный сойм и постановили выкинуть нас за ворота, вот что!

Мои паны, такое услыхав, грозно зарыкали, за сабли похватались. А я, вижу такое дело, сразу: э, пан ротмистр, ты мне не так, не по уставу докладываешь. Ты давай, как положено, все по порядку, с чего началось, чтобы мне была вся диспозиция как на ладони!

Он покраснел как рак, усы подергал, но спорить не стал и начал излагать все с самого начала. Дела у них были такие. Сперва, как и у нас, пока они шли на Зыбчицы, хлопы творили им разные шкоды, но они славно отбивались, и потому потери у них были небольшие. Дошли они до Зыбчиц, переночевали — и уже назавтра рано утром вышли в экспедицию с боевой задачей навести в округе должный порядок. Навели: замирили девятнадцать деревень, то есть подготовили просторное место для моей будущей охоты. Цмока это наполохало, и он устроил страшенную бурю: гром, молнии, ливень, потоп, волны пятисаженные, трясение дрыгвы и все такое прочее — и все это на всю ночь. Тогда, в той буре, у них много личного состава потонуло, а все, которые тогда в живых остались, теперь все передо мной. А тогда они вернулись в Зыбчицы, пан судья тоже вернулся… И сразу к своим землякам перекинулся. А те орали вот чего: такой бури и такого потопа у них от самого Дня Творения не было, и это дурной знак, это значит, что мы, глебские, богопротивное дело затеяли, их Цмока хотим извести, а вместе с ним и весь Край, так что давайте геть отсюда, чтобы потом никто не говорил, будто они, зыбчицкие, были с глебскими заодно. Вот чего они, собаки, тогда набрехали! А к тому бреху в подкрепление составили свальное рушенье — паны и хлопы встали заодин, все при своем оружии, и что тогда было делать, при таком десятикратном перевесе сил? Да только одно: плюнуть на них, на подлых дурных зыбчицких, уйти сюда, в Зыбки, встать здесь крепким и надежным лагерем, никого к себе не допускать и ждать меня, чтобы после вместе пойти дальше, на Цмока, как нам то и велел Высокий Сойм.

Га! Ну, дела! Я тогда смотрю по сторонам. Вижу, мои хоть и молчат, но настроены очень решительно. Ладно! Я тогда начинаю подробно расспрашивать: какая была буря, сильно ли дрыгва тряслась и, главное, какой он, этот Цмок, из себя. Драпчик четко, ясно объясняет. Правда, по его словам получается, что самого Цмока он не очень рассмотрел, да и другие тоже, потому что это было ночью. Но опасная зверина, даже очень! Это, я думаю, и без тебя, пан ротмистр, знаю, да и домовик меня предупреждал, да и пан Сцяпан тоже. Знаю: будет мне там смерть!

И еще другое знаю: мне от этой смерти поворачивать нельзя. А разве нет? Поверну — значит, нарушу решение Сойма, переступлю через букву Статута. Иначе говоря, какой я тогда буду господарь? Тогда я стану государственным преступником. Так что теперь я только заикнись, что, мол, айда, Панове, поворачивать, так сразу… Га! Что я, не вижу?! Нет, вижу — мои этого только и ждут! И пан Драпчик со своими — то же самое! Тогда они всем скопом на меня — ш-шах! разом! — и повяжут. И в Глебск поволокут, а там у них небось все уже готово, сразу сойдется Чрезвычайный Трибунальный Сойм, начнут судить меня сперва за срыв комиссии, потом за то, что я Цмока упустил, а потом раскатают губу и начнут лепить все, что попало, копать под меня, перетряхивать дела пяти- и десятилетней, а то и большей давности. А кто при власти, тот как без грехов?! Вот и закатают мне пожизненно, и в каземат меня, а Нюру, и Алену, и, может, даже Петра…