Чужая корона - Булыга Сергей Алексеевич. Страница 88

Пришли они примерно в полдень. Первым, под великой хоругвью, шел сам Бориска, за ним паны пана Левона Репы, я его сразу узнал, а за Репой Драпчик со своими собаками. Близко подходить они не стали, остановились на Лысом бугре, это будет шагах в ста от ворот, там развернулись в боевую шеренгу, взяли аркебузы на курок и ударили в бубны. О, будто на войне! Это значит, я подумал, Драпчик на меня набрехал так набрехал, не поскупился. Ладно, думаю, собака, ладно! Я спустился со стены, подошел к воротам, говорю:

— Открывайте. Схожу, его проведаю.

Одного меня не отпускали, хотели дать мне в провожатые пана Белькевича от панства и Янку Жмыха от поспольства, но я отказался. Я также отказался и от Грома, сказал: Бориска пешком — и я буду пешком. А на самом же деле я просто Грома пожалел. Я, честно вам скажу, думал, что я и до Бориски еще не дойду, а уже буду решетом, а конь при чем? Вот и пошел я один и пешком.

Но не стреляли! Вот подхожу я к ним, поднимаюсь на Лысый бугор. Бориска дал отмашку, бубны стихли, и тогда я, шапки не снимая, спрашиваю:

— С добром ли пришел, господарь?

Он ничего не отвечает, смотрит на меня. И я молчу и тоже на него смотрю. Э, думаю, непростая у тебя была дорога, ваша великость, как же ты высох, зачухался, на тебе же лица нет, одни только глаза горят, и то не приведи Господь, чтобы они так горели! Ты, думаю, еще в своем уме или уже как понимать?

Он вдруг усмехнулся, говорит:

— Рад тебя видеть, пан судья.

Я говорю:

— Пан староста.

— Да, — он поморщился, — пан староста, верно. А я все равно рад! А вот ты мне не рад.

— А почему это?

— А потому, — он отвечает. — Вам здесь, я вижу, без меня добро живется. Вон какой ты сытый, румяный!

— Это еще что, — я ему отвечаю. — А ты бы, ваша великость, видел бы моих подначальных!

Он засмеялся, говорит:

— Вот я и говорю: не рады! Такая у вас тут сытая, вольная жизнь, и тут вдруг я! И говорю: айда на Цмока! Ведь не пойдут же?

— Нет, — отвечаю, — не пойдут. А зачем им идти? У них и так все есть, чего они там у него потеряли? Да и Цмок им никакой шкоды не творит, вот и нет у них на него зла. А вот твои стрельцы нашкодили, мы их за ворота и выкинули. А снова сунутся, мы снова выкинем.

Тут Драпчик сразу:

— Эй!

А я ему:

— Не эйкай! А если, гад, чего!.. — и не договорил, сразу за саблю!

Он тоже! И ко мне!..

А Бориска:

— Стоять!

Мы стоим. Бориска посмотрел на Зыбчицы, покачал головой, говорит:

— Справный город. Стены крепкие. А чего ворота закрыты?!

— А чтобы никто не зашел, — отвечаю. — Ни хлопы, ни Цмок. Ни ты, ваша великость.

— А я почему?!

— А чего там тебе делать? Ты же сюда не к нам пришел, а за Цмоком. Вот на Цмока и иди.

— А ты? Ты, — говорит, — что, пан староста, ты тоже меня предал, наполохался?

И за плечо меня хвать! И ну трясти как грушу, приговаривать:

— Все вы собаки, все, вижу! Все меня предали! Так что теперь, думаешь, я тоже наполохался, тоже предам? Нет, не предам! И в Глебск не поверну! Великий князь не рак, раком не пятится! Понял меня, пан Галигор? Понял, нет?!

Вот так он на меня тогда орал! Так и еще по-другому, я просто всего не запомнил. И тряс меня, тряс, тряс!..

А после отпустил. Стоит, молчит, грызет усы, глаза горят, как у варьята. Да он и был тогда уже самый настоящий варьят! Я на него посмотрел, после на его мечника Рыгора, после опять на него…

Ат, думаю, пан я или не пан? Да что я, быдло, что ли? Да и опять же, надо же мне с ними, собаками, что-то делать! Ведь надо же! Ат! Хватаю я свою шапку, бэмц ее оземь, крепкий был бэмц, аж гул пошел, и говорю:

— Не-ет, господарь! Брешешь ты все! Не предавал я тебя! И предавать не собираюсь! А на Цмока — так и на Цмока! Вместе в нору полезем! Айда!

И он:

— Айда! — повернулся к бубначу, командует: — Михась, бей поход!

Михась, это его бубнач, ударил. Второй, от стрельцов, подхватил…

А паны:

— Э! Э! — шумят. — Ваша великость! Ты чего? А в Зыбчицы? А дух перевести?

А я:

— Га! Зыбчицы! Ждали вас тут, ага! Вот Цмок тот и вправду вас ждет! Так вы хвосты поподжимали, га! Собаки драные! Вам только…

— Га! Га! — они орут. — Сам ты собака! Сидишь тут, бе…

И всякое другое прочее! Крик, тлум! Зацепило панов! Разъярило! И меня, как и их! Как тогда до рубки не дошло, я и сейчас не понимаю. Но, Бог спас, не дошло. Повернулись и пошли наискосок через луг прямо в пущу. Бориска под хоругвью впереди, я сразу следом за ним, говорю, куда надо идти, щеки горят, в горле сперло. Да, яр я был тогда! Драпчик меня догнал, мою шапку на меня напялил, зубы оскалил, смеется. Дурень, он всегда есть дурень. На смерть же идем!

Быстро мы шли. Вот уже вошли в пущу, я подумал и сказал, что надо поворачивать, что так оно будет ближе, а то, я сказал, иначе засветло нам не управиться. Мы повернули. Так оно и вправду было ближе, это во-первых, а во-вторых, я не хотел идти прямо, там бы мы вышли на Ярому, а зачем Яроме все это надо? Пусть он сидит себе спокойно, пусть его никто не трогает, не теребит, он хоть и ведьмак, а душевный, он меня из норы вытащил…

О! Тут я вспомнил и спросил, есть ли у них длинная веревка. Репа сказал, что есть, их даже целых две, от самого Глебска несут. Вот тут я и еще спросил: а почему это несут, а не везут. Репа рассказал про конский мор. Потом про пана Шафу, как его убили. Потом про пана Юзафа Задробу, это про то, как он пропал. Вы знали пана Юзафа? Ат, добрый был рубака! А может, еще есть, я не знаю, может, он еще живой. Но все равно Анельку жаль!

А Марыльку не жаль?!

Но тут пан Репа стал рассказывать, как они под Комарищами хлопов месили. Я это слушал — как мед пил.

Потом смотрю — а дело уже к вечеру, и небо уже серое, в тучах, и вообще: будто дождь и не дождь, туман не туман. Ладно, идем себе дальше, я уже вышел вперед, иду первым. По всем приметам вижу, что нам уже немного осталось — версты две, не больше. Идем. До-олго идем! Тихо в пуще, только разве что дрыгва под ногами цмокает, а так совсем тихо, даже комаров не слышно.

Потом вдруг слева и немного сзади вроде как кукушка закуковала! Великий князь остановился, слушает. Вижу, считает. Я говорю:

— Э, ваша великость, не верь. Это никакая не кукушка.

— А кто?

— Кто его знает, как его звать. От Демьяна это, вот кто. Их всех не упомнишь и за один раз не перебьешь!

Он только головой мотнул, ничего мне на это не ответил. А я своей властью приказал прибавить шагу, а то, сказал, как бы нам самим здесь не закуковать! Прибавили, не спорили. Шли-шли, шли-шли, я уже стал подумывать, не Цмоковы ли это шуточки. Вроде той, что он мне с потопом устроил, а тут вот туман…

Нет, вижу, вышли мы на старые вырубки. Точнее, не столько вижу, сколько догадываюсь, потому что тогда был уже такой густой туман и уже почти ночь, что мы шли, как слепые котята, топиться…

Ат, что это я говорю?! Шли боевой колонной, аркебузы несли под курок, бубнач молчал, сами мы тоже никакого лишнего шума не делали. Тихо было на вырубках, темно, воздух душный, гнилой. А еще где-то сзади, теперь уже то справа, то слева Демьянова кукушка куковала, язви ее перья, заразу! Ат, еще думал я, куда это меня несет, зачем мне все это надо, а им зачем, особенно Бориске! Он что, варьят, и вправду хочет всех нас утопить вместе со всем нашим Краем?!

Только я так подумал, как прямо перед собой, шагах ну в пяти, увидел ту самую кривую старую олешину!

— Стоять! — командую. — Пришли! — потом сразу: — Огня сюда!

Они запалили смоляк, подают. Руки дрожат, га, га! А у меня ничего! Беру этот смоляк, поднимаю повыше, начинаю светить…

О, верно, вот она, эта нора! Но я им ничего не говорю, только смоляком на нее показываю. Ночь, туман, смоляк коптит, а там черным-черно, такая черная, вонючая нора шириной почти в сажень, то есть примерно такая же, как и тогда, зимой. Все смотрят на нее, молчат. Вдруг Репа говорит:

— Ф-фу! Какая вонища!