Призраки кургана - Чекалов Денис Александрович. Страница 62

Он помолчал, закатив глаз, уйдя в воспоминания, воскрешая перед мысленным взором свои приключения, а потом продолжил.

— Мне воздавали почести, перед моими знаниями преклонялись, я занимал место, не сравнимое с жалким званием жреца на Руси.

Он явно оживился, приготовясь поделиться воспоминаниями.

— Разве можно сравнить поход князя, даже самого могущественного, с выступлением персидского царя, полным величия, внушающим почтительный страх?

Согласно древнему обычаю, звук трубы из царского шатра, объявляющий начало похода, раздается утром, когда восходит солнце, воплощающее светлое божество Ахурамазду.

С любого конца лагеря каждый воин может увидеть над царским местом изображение дневного светила, посреди которого сверкает кусок горного хрусталя. Перед войском на серебряном алтаре несли огонь, означающий для персов то же, что и солнце.

Я, как главный прорицатель, шел непосредственно за огнем, а меня сопровождали триста шестьдесят пять юных магов в алых плащах, поющих старинный гимн. Их было столько, сколько дней содержит год.

Упряжка белых коней везла колесницу Юпитера, за нею следовал огромный конь, по преданию принадлежащий Солнцу. Сверкая золотыми и серебряными украшениями, плыли колесницы, конница разных племен, где каждый отряд имел собственные, отличные от других вооружение и одежду.

Особой роскошью отличалась одежда тех, кого персы называют «бессмертными», другой многотысячный отряд, еще более богато экипированный, назывался родственниками царя. На войну везли жен, наложниц, детей царя, воспитателей и евнухов, изображения богов.

Над всей этой варварской роскошью возвышался сам царь в короне, называемой Кидарой, пурпурной тунике, плаще, затканном золотыми ястребами. Какая красота, какое великолепие и мощь!

Я прервал это самозабвенное глухариное токование.

— А что после, когда начиналось сражение? Евнухи и наложницы бились с противником? Нет? Так зачем они вообще на поле боя? И скажи правду, разве наше войско, без всего этого великолепия, сражается хуже или становится трусливее?

Калимдор с раздражением ответил:

— Ты прост, как холоп, подобный тому мужику, что набросился из-за уголька на твою девицу, не видя ее сияющей красоты. Где тебе понять поэзию подготовки к бою, выступления, самого столкновения войск!

Не желая затевать бессмысленного спора, я вернул его к любимой теме о себе самом, надеясь, что рассказ даст ответ на единственный интересующий нас вопрос.

— Что же приключилось с тобой дальше?

— Надоело мне кочевать по иноземью, да и ремесло черного колдуна прискучило. Не смог я найти счастья ни в богатстве, ни в могуществе, вот и решил посвятить себя целительству, и в этом благородном деле душа моя наконец отыскала покой.

Несмотря на почти полную неподвижность выступающей из камня половины лица, я мог бы поклясться, что видел на ней промелькнувшее выражение скромного достоинства благодетеля человечества.

Снежана не могла смириться с подобным лицемерием и уже приоткрыла рот, чтобы осведомиться, какое исцеление получили те, что вылетали отсюда кровавыми ошметками, но я успел сжать ее руку, прося о молчании — разгневанный Калимдор мог просто из злобы не рассказать того, что ему известно о чаше.

Губы колдуна вновь зашевелились.

— Я отыскал этот храм, в котором был упавший с небес камень, уже черный и мертвый. Понимая, что собственной силы для целительства не хватит, ибо вся моя жизнь была посвящена магии смерти и разрушения, я решил искупить вину, пожертвовав жизнью, и вступил в камень, оживив его, но и став навеки пленником святыни. Зато теперь передо мной открылось высшее искусство — умение помогать людям и исцелять болезни.

Сердце мое обливается кровью, ибо передо мной каждый день проходит череда несчастных. Собственный выбор лишил меня возможности увидеть иную, обычную покойную и довольную жизнь, но я ни о чем не жалею. Довольно того, что иные возвращаются от меня домой счастливыми. А солнце, небо, реки и леса скрыты от меня навеки.

Слушая его речь, исполненную пафоса, я не верил ни одному ее слову, слишком многое зная о Калимдоре, для которого подобное жертвенное изменение было просто невозможно без полного разрушения личности, подобного смерти. Его заключительные слова рассеяли последние сомнения, тем более что еще раньше я заметил кое-какое несоответствие в окружающей обстановке.

По-прежнему не желая обвинять его во лжи, я снова спросил:

— Но что ты можешь сказать о чаше? Ведь тебе известно, где она.

Черты его неприятно исказились, то ли от боли, то ли от ненависти, и колдун с почти естественным удивлением ответил:

— Почему ты решил, что я должен знать о черепе князя? После его гибели у порогов я слышал разные побасенки о чаше, да стоит ли верить всему, что сочиняют люди? А я так уверен, что череп уже гниет где-то, занесенный землей.

Снежана уже второй раз оступилась, и я подхватил ее под руку. Мы стояли в конце широкой тропы, выбитой в камне босыми ногами множества паломников и обрывающейся перед круглой, еще более глубокой выемкой от колен просителей.

Не желая топтаться сапогами на этом символе горя и надежды, мы не сходили со стержки, однако нетерпеливая ведунья, изнывающая от желания обличить лицемера, то и дело соскальзывала с нее. Не будь этого, я, возможно, не обратил бы внимания на еле заметную тонкую дорожку, ведущую от камня в глубину пещеры, теряясь в темноте.

Но оступившись в первый раз, девушка уронила серебряную застежку с плаща, и я наклонился, чтобы поднять ее. Только в этом положении, близко от земли, скосив глаза в поисках небольшой вещицы, я смог увидеть почти нитевидный след, высвеченный мерцанием голубоватых камней в стенах и полу.

Я промолчал до времени, и теперь, когда Калимдор попросту отказался отвечать на вопрос, я осведомился:

— Как же ты смог прожить так долго, не видя белого света, стоила ли твоя жертва таких лишений?

Губы головы, выступающей из камня, не шевельнулись, однако сбоку донесся насмешливый, злобно-веселый голос.

— Полно тебе, я сразу понял, что ты догадался. Да еще сам язык распустил, нужно же было брякнуть, что видел, как мужественный рыцарь с дубиной бросился на защиту девичьей чести у костра!

Снежана от неожиданности вздрогнула, едва не подпрыгнув на месте, поворачиваясь на голос. Перед нами стоял Калимдор, освещаемый расплывчатым светом, закутанный в теплую накидку из бараньих шкур до самой земли.

На плечах сидела вторая половина головы и место разруба было прикрыто полупрозрачной вибрирующей пленкой. Забыв о недавнем веселье и благостных рассуждениях, он с ненавистью заговорил:

— Из-за проклятого черепа, который вы так желаете отыскать, я был вынужден сразиться с демоном Елистарой, силы которой превосходят мои. Из древних книг мне давно было известно, что здесь, на вершине горы, когда-то построили храм и поклонялись камню, исполненному великой силы.

Я пришел сюда почти мертвый, надеясь исцелиться, но ранения были столь велики, а наложенное демоном проклятие столь сильно, что даже камень не смог излечить меня. Но я остался жив, выпив почти всю силу кристалла, отчего он потрескался и потемнел.

Страшно было наблюдать за содроганиями этого обезображенного, но полного энергии тела, широко открывающейся при каждом слове искривленной половиной рта, выкатившимся глазом, тем более, что каждое движение лица повторяла другая половина, составляющая часть камня.

Он уже кричал, потрясая кулаками.

— И теперь являетесь вы, сильные и свободные, из любопытства желаете знать о судьбе того, что искалечил мою жизнь, наивно и глупо полагая, что я все расскажу! Даже если бы я все знал, я не сказал бы ни слова, потому что вы оба глупы и ничтожны!

Маг остановился, потому что пленка, закрывающая чудовищный разрез, вздулась, грозя разорваться, выплеснув его мозги наружу.

Со стороны камня послышался болезненный стон, глаз выступающей половины лица закатился. Переведя дух, после чего голова его приняла прежний вид, он почти спокойно продолжил: