Бесовские времена (СИ) - Михайлова Ольга Николаевна. Страница 25

За столом снова обсуждали ненавистного фаворита. Критике подвергалось дерзкое поведение шута, и тут выяснилось, что у него есть при дворе и поклонники.

— Вы не можете не согласиться, Дианора, что его неучтивость — следствие пустого тщеславия, пошлости и высокомерия! Он нагл и бездарен! — высказалась Иоланда Тассони.

Дианора ди Бертацци спокойно возразила.

— При дворе много пошляков, сплетников и насмешников, но людей действительно остроумных мало. Изящно шутить и занимательно говорить о пустяках умеет лишь тот, кто сочетает изысканность и непринужденность с богатым воображением: сыпать веселыми остротами — значит создавать нечто из ничего, творить… Мессир Грандони — одарённый человек.

Её поддержала Гаэтана Фаттинанти.

— Мессир Грандони всегда учтив, церемонен и благопристоен без всякой фамильярности.

— Не могу этого отрицать! — язвительно заметила синьорина Тассони. — Он всегда владеет лицом и жестами, скрытен и непроницаем, умеет улыбаться врагам. Но в этом — утонченное притворство, мерзейшее двуличие и глубочайшее презрение ко всем.

— Фаворит, наделенный высотой духа, часто испытывает смущение и замешательство, видя, насколько низки и льстивы заискивающие в нём. Он платит им за раболепие презрением и насмешкой, но зачем требовать от него уважения к угодничеству? — Гаэтана улыбнулась, видя, что ей удалось заставить Иоланду умолкнуть.

Чума меж тем рассказывал герцогу, инквизитору и главному лесничему, как однажды, охотясь на уток, напоролся на волчью стаю. «Кинулся я к дереву, влез на сук, а волки подо мной так и прыгают, так и прыгают. Целая дюжина. Серые, глаза горят… И вдруг сук подо мной — трррах! — подломился… Падаю я прямо на волков…»

— И что же? — с нескрываемым скепсисом полюбопытствовал Ладзаро. Он знал, чем чревата встреча с волчьей стаей. Песте с непередаваемой грустью развёл руками, словно изумляясь его недоумению.

— Ну, конечно же, разорвали в клочья, Ладзарино. А ты чего ждал?

Отхохотав, дон Франческо Мария рассказал, как, будучи в Мантуе, был приглашен на охоту на зайцев и по окончании травли единогласно провозглашен королем стрелков. Он один меткими выстрелами из арбалета застрелил тридцать зайцев.

— До сих пор не понимаю, как я это сделал, — скромно заметил он, — ведь в моем колчане было только десять стрел…

Главный лесничий заметил про шута, что тот безжалостный охотник. В прошлый раз, когда на герцогской охоте были фрейлины, все мужчины забыли про выстрелы, красуясь перед дамами, и только шут настрелял дюжину уток. «Это было в тот день, когда заблудился наш медик, заплутал в трех соснах… Его супруга тоже беспокоилась…»

— Да, не заплутился ли он и не заблудал ли… — растолковал шут.

— Ну, да, а Песте нашёл его, собирая своих уток. Дамы же, когда мессир Грандони едва донёс свою добычу, сказали, что у него нет сердца, — наябедничал лесничий.

— Сердце у него есть, — вступился за дружка инквизитор, — ведь подбирая убитых уток, он едва не рыдал. По крайней мере, на его глазах были слезы…

— Слезы на его глазах выступили позже, когда он смолил утку над костром, и дым попал ему в глаза… — уточнил герцог.

— Нет, ваша светлость, я оплакивал их… — с неописуемым выражением на глумливой физиономии заверил герцога Песте.

Даноли пригубил вино, оно оказалось превосходным и он, думая о своём, не заметил, как неприметно охмелел. Пиршественный зал медленно поплыл у него пред глазами, лица искажались и перекашивались. В ушах снова призраки снова прошипели мерзкие слова о дурной крови, но продолжалось это недолго — усилием воли ему удалось справиться с собой.

Трапеза завершалась, Даноли оглядывал стол, слушая краем уха рецепт, которым Песте за герцогским столом делился с инквизитором. «Чтобы приготовить рагу из зайца, Аурелиано, оживленно повествовал наглый гаер, надо взять масло, шпик, морковь, лавровый лист, чёрный перец горошком, три дольки чеснока, соль, десяток трюфелей и фунт кошатины…» Выслушал он и приговор главы урбинского Священного трибунала: «Ты совершенно не умеешь готовить, Чума…» и дерзкую апелляцию нахала: «Вздор! Никто вкуснее меня не режет ветчину!!..»

Заметил Альдобрандо и Флавио Соларентани, тот был сумрачен и неразговорчив. Причём сумрачность его усугублялась, когда он ненароком ловил на себе взгляд Портофино — ядовито-насмешливый и высокомерно-презрительный. Песте же поглядывал на Соларентани безмятежно и элегично, даже умилённо, словно доктор философии — на глупого котёнка. Самого Чуму пожирала плотоядным и хищным взором Бьянка Белончини, Черубина же Верджилези бросала на него взгляды, исполненные ненависти, мужчины вяло пережевывали десерт, искоса поглядывали на женщин. Тристано д'Альвеллавнимательно смотрел на самого Альдобрандо Даноли, и заметив, что граф поймал его взгляд, не отвёл глаза, а по-прежнему смотрел на него пристально и сосредоточенно.

В ушах Альдобрандо снова и снова змеиные голоса нечисти шипели непонятные слова о зараженной, гнилой крови, но где было в этом путаном круговороте, в калейдоскопическом мелькании почти неразличимых лиц понять, о чём идет речь?

Шут, давно наевшийся, теперь препирался с герцогом и своим дружком Портофино. Первый утверждал, что шут часто нарушает основы веры и, вообще, недоверчив и скептичен, а Аурелиано считал, что Чума, наоборот, часто верит досужим вымыслам. Песте заявил, что он, действительно, существо на редкость сложное, противоречивое и многогранное и, взяв висящую на стуле гитару, ударил по струнам, заявив, что споёт старинную испанскую песню, которая пояснит присутствующим степень его веры и еретических сомнений…

Пел шут, глумливо кривляясь, как ярмарочный арлекин.

Омерзительный гаер завел глаза пол потолок, потом опустил их на синьора Фаверо.

Мерзкий кривляка оглядел дальний стол, где сидели Тиберио Комини, Эмилиано Фурни и Джузеппе Бранки, и допел, изгаляясь, последний куплет.

В зале повисло неприятное молчание, и шут извинился — он сегодня не в голосе, герцог расхохотался, а мессир Портофино признал, что взгляды шута хоть и циничны донельзя, но ничего еретического в них нет.

— Ну, а почему ты не воспел верность моих слуг, Песте? — тихо спросил вдруг дон Франческо Мария, — или я не настолько богат, чтобы купить чью-то верность? Ведь об уме правителя судят по тому, каких людей он приближает, если это люди преданные и способные, сие проявление его мудрости. Если же они не таковы, то заключат, что первую оплошность государь совершил, выбрав плохих помощников. Но так редки способные… так нечасты преданные… а уж соединить в одном лице преданность и способности… — трудно было понять, шутит его светлость или серьёзен. — Ты-то хоть мне предан?