Иерусалимский покер - Уитмор Эдвард. Страница 67

Стерн улыбнулся.

Ты постарел, Джо.

Я? Да брось, какое там. Ты это сказал просто потому, что борода у меня поседела, а глаза такие, будто последний десяток лет стая голубей плясала вокруг них развеселую джигу? Не верю, но если бы это вдруг и оказалось правдой, я бы сказал, что виноват в этом разреженный воздух на вершине Священной горы и все такое. В Иерусалиме молодеют немногие, удел большинства – состариться до срока. С начала времен Иерусалим вспарывал человеку живот и рядком раскладывал кишки, чтобы высшие сферы глянули, как оно там, и вынесли вердикт. Слушай, я тебе хотел кое‑что сказать. Прости меня за то, что я сказал тебе в Смирне в двадцать втором. Трудно мне тогда было, все у меня в голове перепуталось, уж и не знал, что к чему. Это было давно, так, может быть, забудем об этом? Просто я тогда сделал что‑то не то.

Не ты один, Джо.

Сохрани нас святые, твоя правда. Что ж, прости, вот и все, я именно это и хотел сказать. Я был сам не свой, и мир тогда как будто взбесился. Ты все еще куришь эти ужасные арабские сигареты?

Стерн протянул ему пачку.

Хорошо, что мы с тобой встретились, Стерн, я и правда очень рад. И не просто потому, что я смог наконец попросить у тебя извинения, хотя и поэтому тоже. Господи, да я тогда был еще мальчишка и мало что понимал, да совсем ничего, полный был ноль. С тех пор я кое‑чему научился. А как же иначе, если двенадцать лет играешь в покер в Иерусалиме…

Стерн взял сигарету, и Джо поднес ему огня и посмотрел Стерну в глаза.

Эй, как ты там?

Что ты имеешь в виду, Джо?

Ничего.

Нет, а все‑таки?

Для сочельника освещение здесь так себе, вот что, но чего, спрашивается, можно ожидать, если они заправляют лампы тем же жидким дерьмом, что подают посетителям. Чертовы сочельники, никогда я их не любил. И последние дни старого года, та же фигня. Чертовы ожидания, а потом бум – и ты врезаешься лбом в реальность. Проблема в Еве, что ли? Миф в конце концов оказался реальностью, и мы должны винить во всех наших проблемах ее?[70]

Что ты хотел сказать перед этим, Джо?

Не помню. Но слушай, почему бы тебе не рассказать старому другу о том, как идут дела? Столько времени прошло, и я отстал от жизни. Ты везде бываешь, а я просто сижу вот тут, ничем особо не занимаюсь. Ну так что же?

Слушай, мы были там вместе. Что с тобой?

Ничего.

Ничего. Ты хочешь, чтобы я спросил тебя о Терезе, Джо? Она тоже там была. И чтобы я рассказал тебе о Сиви? Он тоже там был. Он наконец‑то умер два месяца назад, слава богу. Так что с тобой?

Ну ладно. Это все твои глаза, Стерн.

Что у меня с глазами?

Спичка. Когда я зажег спичку.

Джо остановился и почесал голову. Спичка здесь, спичка в Нормандии. Он видел, как чиркнула спичка там, в Нормандии, в кладовой, пропитанной запахами керосина и гниющего дерева. Кончится Смирна когда‑нибудь или нет? Неужели ты во всем так и будешь до конца дней своих различать ее страшные следы? День, и вечер, и ночь в Смирне, со Стерном. С Сиви, Терезой и Хадж Гаруном. Неужели от этого никогда не убежать?

Джо вздохнул.

Слушай, Стерн. Ты ведь в полном дерьме? В смысле, ты же знаешь, выход только один.

Стерн улыбнулся. Он отпихнул свой стул.

Выход всегда только один.

Джо кивнул. Он огромный, подумал он, я даже вроде и забыл, что он просто гигант. Грузный и мощный, просто огромный, и все тут, довольно‑таки нескладный, но все же какой‑то надежный, вот странно. А я маленький и хрупкий, что сейчас, что в молодости был. Мелкий, и все тут. Просто бедный рыбацкий сын, который в Старом городе научился играть в покер по маленькой.

Джо?

Да, черт побери, я знаю, все я знаю. Все время стравливаешь гребаных арабов и евреев и в этой сваре ведешь свою собственную игру. И твое происхождение, кстати. Йемен, отличная, черт возьми, родина. И почему ты мне никогда не говорил, что Стронгбоу – твой отец? Я всегда считал, что он – выдумка, миф.

Он и был мифом, тихо сказал Стерн.

Я знаю, а тебе с этим пришлось жить. И до сих пор приходится. Слишком тяжелое бремя, черт возьми.

Откуда ты узнал, что он мой отец?

Каир Мученик сказал. Мы вместе играем в покер, помнишь?

Ах да, загадочный торговец молотыми мумиями. Но он‑то откуда узнал?

От человека, который его усыновил, от еще одного мифа девятнадцатого века, звали его Менелик Зивар.

Зивар? Но это было до того, как Стронгбоу затерялся в Йемене. Задолго до моего рождения.

Точно, но они еще раз встретились незадолго до смерти. Ты разве не знал?

Нет, конечно не знал. Где это было? В Йемене?

Ничего подобного. У старины Менелика разболелись суставы, он уже с трудом передвигался. Это было в Египте, в Каире. В том же грязном ресторанчике на берегу Нила, где они вели свою беседу длиной в сорок лет.

Не верю.

А все‑таки это правда.

Но я даже не знал, что Стронгбоу уезжал из Йемена. Он поклялся, что ноги его больше не будет ни в одном краю к западу от Красного моря.

Я думаю, он решил нарушить слово ради старины Менелика. И уехал ненадолго, они всего‑то раз пообедали вместе в воскресенье. Кажется, они наверстывали упущенное.

Поверить не могу. Когда это случилось?

Пожалуй, в тринадцатом году. Стронгбоу писал, что вскоре им предстоит уйти, ведь им обоим было уже за девяносто, и поэтому они должны в последний раз протрубить в рог в своем обычном пристанище, напиться вина, наговориться допьяна и наесться барашка со специями, а в конце застолья в последний раз повторить свой знаменитый прыжок в реку, чтобы, так сказать, освежить голову, перед тем как уйти. Этим‑то наслаждениям и предались старики спустя семьдесят пять лет после первой встречи. Жадно глотали вино и жевали барашка, ну и, в общем, неистовствовали, а потом прыгнули в Нил и пошли по домам более или менее трезвые. В любом случае, Каир Мученик вырос на мечтах о Стронгбоу и его открытиях, потому что Менелик рассказывал ему обо всем этом. Мечты, видишь ли. Мечты. Твой отец подарил их сироте‑негритенку, выросшему на берегах Нила, и Хадж Гаруну тоже.

Да?

Конечно. Как насчет джинна, которого Хадж Гарун повстречал в пустыне в прошлом веке? Хадж Гарун совершает свой ежегодный хадж и неожиданно видит, что небо слишком потемнело для северной Аравии, сделалось такое темное и странное, что он сразу понял: происходит что‑то необычное, да еще и божественной природы. Может быть, так: комета меняет ход истории? Разве не похоже на куранты времени, а?

Джо подмигнул.

Вот именно, Стерн. Джинн в пустыне, джинн и его чудеса, и Хадж Гарун тому свидетель. А потом Хадж Гаруну остались загадки и грезы.

Стерн откинулся на спинку стула и улыбнулся. Комета Стронгбоу. Это была одна из любимейших историй отца. Как он открыл комету в северной Аравии, и как, пока наблюдал за кометой, на него вдруг набрел испуганный араб, и как он рассказывал ошеломленному старику о комете.

Да уж точно, сказал Джо. Хадж Гарун рассказал об этом приключении мне, а я однажды пересказал историю Каиру, и она до мельчайших деталей совпала с рассказом о комете Стронгбоу, который Каир слышал в детстве от старины Менелика. Тогда‑то мы и поняли, что джинн, которого давным‑давно встретил в пустыне Хадж Гарун, – тот самый гигант и волшебник. Это все мечты, видишь ли. За джинном Стронгбоу несся шлейф мечты.

Стерн крепко сжал руки на столе. Он смотрел на них, хмурясь и уплывая вдаль. Джо вынул толстый конверт, подсунул его под локоть Стерна и пошел в туалет в дальнем конце кофейни.

Что это? спросил Стерн, не поднимая глаз.

Ничего. Спрячь и забудь.

Джо ушел. Конечно, Стерн знает, что это. Это деньги, много денег, гораздо больше, чем предполагает Стерн. Все знают, что у самого Стерна денег не бывает. Он всегда тратил то немногое, что имел, на свою безнадежную мечту об общей левантийской родине для арабов, христиан и евреев, его народов, потому что мать Стерна была йеменская еврейка, а отец – английский лорд, превратившийся в араба.