Магам можно все (сборник) - Дяченко Марина и Сергей. Страница 15
– Такое впечатление, что чужая рука заливает вино прямо в горло… Потом смотрю – я сама же кубок и держу. Сама пью – представляете? За таким длинным столом. Горят свечи, на столе поросенок с хреном, тушеная рыба с морковью, тут же и жаровенки, чтобы кушанье не остыло…
Я выслушал и это. В конце концов, каждая деталь могла оказаться важной.
Потом в воспоминаниях возник злодей – о нем ювелирша помнила до обидного мало:
– В маске он был, что ли? Нет, маски не помню. Но и лица вроде как нет… Помню, говорил со мной. Вышли на стену, смотрю – батюшки! Замок, да стены повыше, чем у нас в городе. Да мост опущен, а на мосту – я сперва думала, куча камней лежит! А потом куча как зашевелится – я снова едва не сомлела…
– Вы помните, как выглядел дракон?
– Да, о да! – оживилась ювелирша. – Коричневый, с прозеленью, крылья махонькие – при такой-то туше… На цепи, а каждое звено той цепи – как… – она запнулась в поисках наиболее цветистого сравнения. – Как колесо на королевской карете, вот!
– О чем вы говорили? – спросил я. – С похитителем?
На разрумянившемся лице ювелирши появилось беспомощное выражение очень близорукого человека, который только что сел на собственные очки:
– Не помню… Но говорил он красиво.
Я покосился на господина Ягора – и чуть не вздрогнул. Таким болезненным было в это мгновение лицо лысого ювелира.
«Поглупела», – вспомнил я его отчаянное признание.
После тяжелого жирного обеда (который засчитала мне злопамятная печень) ювелир нашел повод, чтобы уединиться со мной в гостиной. «Ну как?» – было написано на его лице. Как будто я доктор, а ювелирша – тяжелобольная.
– Она действительно была другой? – спросил я осторожно.
Вместо ответа он кивнул на стену, увешанную разновеликими картинами в тонких деревянных рамочках:
– Вот… Это ее работы до похищения.
Я подошел. Ничего особенного, как на мой взгляд, впрочем, я никогда не скрывал, что не разбираюсь в живописи. Только одна картинка мне действительно понравились: мостик, дерево, привязанная под мостом лодка, причем на осенние листья, плывущие по воде, хотелось смотреть и смотреть снова. Казалось, они действительно движутся… и неспешный поток их настраивал на возвышенный лад, хотелось улыбнуться, вздохнуть и, может быть…
– А это она рисовала потом.
Ювелир вытащил из-за шкафа два картонных листа. На первый взгляд мне показалось, что стыдливо припрятанные работы немногим отличаются от заключенных в рамочки; только всмотревшись как следует, я понял, что разница все же есть.
– Это бездарно, – шепотом сказал ювелир. – Ей отказал вкус. Вы бы видели, как она теперь одевается… Как она пытается одеваться…
– Сочувствую, – сказал я искренне.
Ювелир махнул рукой – мол, что мне ваше сочувствие.
– Можно мне поговорить с подружкой? – спросил я, глядя, как он прячет женины рисунки обратно за шкаф.
– С какой подружкой?
– С той самой, которая сопровождала вашу жену в походе за покупками. Которая должна была забрать у сапожника башмаки.
Ювелир смотрел на меня, и две складки между бровями делались все глубже:
– Тисса Граб. Да… Я искал ее, хотел спросить о Филле. Тисса Граб пропала и так и не нашлась. Можете сами спросить – улица Столпников, три…
Распрощавшись с ювелирами, я потратил полчаса, чтобы найти названную улицу и узнать, что госпожа Тисса Граб действительно снимала здесь комнату – но уже два месяца как съехала. Нет, не пропала внезапно, а именно съехала – заплатив за все дни, собрав вещи и распрощавшись с хозяевами…
И никому не признавшись, куда направляется.
Ювелиры-ювелиры…
Я сидел, как и вчера, у окна своего номера. Хозяину строго-настрого воспрещалось пускать ко мне кого-либо; зато у входной двери рядом с деревянным молотком висела на железной цепочке толстая тетрадь, купленная мною в канцелярской лавке. На тетрадной обложке большими буквами было написано: «Жалобы и предложения оставлять здесь».
И они оставляли. Мое окно было затянуто толстым защитным флером – и я мог наблюдать, как они занимают очередь, как передают друг другу чернильницу и вполголоса ругаются, что цепочка коротка. Какой-то парень был неграмотный – его жалобу взялась записать морщинистая старушка в темном платке; парень диктовал вполголоса, до меня доносились отдельные слова: «денег не будет через… и мельницу спалит…»
А может быть – я закинул руки за голову – может быть, мне следует посерьезнее отнестись к упавшему на мою голову подарку судьбы. Не останавливаться на однократном использовании заклинания Кары – а превратиться в эдакого профессионального мстителя с книгой жалоб под мышкой. Эти несчастные пришли ко мне не от хорошей жизни – пусть половина из них злопамятна и склонна к доносительству, но ведь есть и такие, как тот торговец зельями…
«Ей было четырнадцать. Моя жена не пережила».
«Чем справедливее будет ваша Кара, чем могущественнее покаранный…»
Этот его обидчик, скрывающийся от мести на острове Стан, должен быть достаточно могущественным?
И я подумал, что торговца, вероятно, можно было бы на всякий случай разыскать.
«…И не говори мне про эти обереги, милая! На мо их глазах такое случилось, что я колдовского теперь до смерти не трону, в руки не возьму…
Твердят: обереги, обереги… Подружка вот моя вышла замуж, а свекровь попалась лютая. И что же? Нет чтобы угождать старухе – попроворнее мести, пораньше вставать… Пошла к магу, что безделушками торговал, и купила оберег от свекрови, ожерельице тонкое на шею. С недельку все шло – ничего не сказать: подружка жировала, работы в руки не брала, до позднего утра в постельке, и слова худого от свекрови не слышала… А пот ом не заладилось что-то с оберегом, не то она уронила его, не знать – но кинулась на нее свекровь с ухватом, безумная, и ну бить, бить, бить… На счастье, и муж и свекор рядом были, во дворе, на крик прибежали и оттащили старуху – та уж синяя была, а рвал ась невестку душить… Пока дурочка эта оберега на сбросила – свекровь на нее рычала, у мужа и сына из рук вырывалась. А сбросила дура оберег – свекровь опомнилась, да только вся горница в кровище, невестка в синяках да с разбитым носом, да кости кое-где п оломаны… А самое скверное – ребенка скинула. Да… Вот они, колдовские цацки. Потом приезжал какой-то из города маг, говорил всем, что обереги у кого попало покупать не следует, что к каждому печать должна прилагаться и бумажка специальная, тогда, мол, м ожно покупать… Только я – зареклась. А вдруг подделают и печать и бумажку? Я что, грамотная? Ну их совсем с их оберегами…»
Вечер и половину ночи я провел в клубе.
В трубе огромного камина свистел ветер – погода стремительно менялась, и катаклизмы в грозовых облаках отдавались тупой болью у меня в затылке. Господа клубные завсегдатаи начали собираться часам к десяти, из всех лиц мне были знакомы только физиономии председателя и кассира. На плече у председателя, как и в первую нашу встречу, громоздилась сонная сова.
Мальчик лет четырнадцати, исполненный сознанием собственной важности, обносил господ магов напитками на серебряном подносе. Я взял холодного лимонада.
Проходя мимо моего столика, незнакомые маги вежливо наклоняли голову:
– Как здоровье вашей совы?
И всякий раз, приподнявшись согласно этикету, я кивал в ответ:
– Сова поживает хорошо, спасибо…
И ловил на себе заинтересованные взгляды. Все они уже знали, конечно, что именно этот провинциальный дикарь, занявший место за столиком в углу, только что выиграл Корневое заклинание.
Напротив, над камином, помещались настенные часы размером с собачью будку. Тяжелый маятник вызывал у меня трепет, а из окошечка над циферблатом каждые пятнадцать минут выглядывала деревянная сова. Когда она выглянула подряд одиннадцать раз – всем уже надоело надсадное уханье – в дверях обнаружилась единственная на всем этом сборище дама.