Личный демон. Книга 1 (СИ) - Ципоркина Инесса Владимировна. Страница 20

— Как это — по домам? — изумилась Апрель. — Самое главное пропустим!

— Оставь, Лисси, — пророкотал голос бога Бельтейна. — Человек всегда думает, будто главное в любом действе — он. Публика верит: театр существует ради аплодисментов. Игрок считает: игру затевают ради денег. Род людской убеждает себя: весна сменяет зиму ради жизни на земле. И это хорошо. Нельзя жить под гнетом Теанны. Отчаяние — неподъемная ноша. — После этих слов Беленус смежил веки, точно засыпающий филин.

А на самом деле нет никакого «ради», печально напомнила себе Катерина. Все, что нас окружает, есть чистое биологическое везение, мимолетная вспышка в холоде вселенской ночи, в котором даже вопли Льороны кажутся ангельскими хорами, а вулканическая пустыня — райским садом. Пусть эта мысль — словно скорбный свет маяка, освещающий море без единого корабля, словно плоская площадка на крыше рыбацкого дома, называемая «вдовьей дорожкой», пусть она открывает мучительные истины. И все-таки торжествующая улыбка игрока, которому везет, не сходит с твоего лица, Катерина-Китти-Кэт. Самое главное — знать, в чем тебе повезло и когда.

Например, повезло уже в том, что рассвет полыхает небесным костром, что топливом для него стала отчаянно сопротивляющаяся луна, промозглый ночной туман, утренняя хмарь, а там и костер Бельтейна. Дрова из дерева девяти священных пород сгорели дотла, оставив нетронутым майское дерево, гордо возвышавшееся на пепелище. Косые солнечные лучи очертили золотом женский силуэт, возникший возле шеста. Воздух сгустился и струями меда потек от позолоченной солнцем фигуры к темной громаде Беленуса. Бог Бельтейна поднялся на ноги и сделал шаг к майскому дереву — точно Минотавр вышел из тьмы лабиринта на свет. Золотая и темная волна сшиблись на грани ночи и дня — и почва провалилась под ними. Там, где только что горел огонь Бельтейна, разверзлось черное жерло кальдеры, а на дне ее плескалось лавовое озеро, вскипая огненными ключами. Катерина шарахнулась от края, чувствуя, как вздыхает и тяжко ворочается под ногами земля. Темная корка застывшей лавы треснула и разошлась — так расходится театральный занавес — и из магмы вышли мужчина и женщина, молодые и совершенные, словно в первый день творения. Узнать в них старуху Теанну и толстяка Беленуса было невозможно.

Кате отчего-то стало горько и неуютно. Не дожидаясь торжественного финала, она отвернулась от божественной четы и пошла к выходу. Наама бежала впереди, высоко подняв хвост и на ходу покусывая стрелки молодой травы, пробившиеся сквозь желтые космы прошлогодней. Катерина знала: демон ведет ее назад, в реальный мир, где никто не сводит счетов трехвековой давности и не приносит жертв древним богам, опасаясь вечной зимы. Довольно с нее, Кати, и той малости языческого ужаса, что пришлось хлебнуть на празднике Бельтейна.

Кстати! До чего же хочется пить… Нет, хочется не пить, а выпить. Катерина представила себе флягу с ромом, опустошенную Беленусом. Потом бокал с вином цвета расплавленного золота, к которому так и не притронулась. Бокал оказался на том самом столике, где Катя его оставила, помчавшись сломя голову за Теанной. Наверное, вино за ночь выдохлось, решила Катерина и опрокинула напиток одним махом. Но в бокале было не вино, а что-то ужасно крепкое, одновременно кислое и сладкое, мгновенно ударившее в голову.

— Это ч-что? — прохрипела Катя, изумленно созерцая опустевшую емкость, на дне которой сиротливо валялась раздавленная корочка лайма. И сама себе ответила: — Кайпиринья с золотой кашасой, [15] не узнаешь? Кэт любила когда-то тростниковую водку… Да и сейчас любит.

Сказала — и тут же представила себе скривившуюся, точно от зубной боли, физиономию ангела луны. Вот уж кто предостерегает ее, Катю, от всего подряд: от демонов, от языческих богов, от памяти прошлой жизни, от жизни вообще.

Конечно, Цапфуэль прав: воспоминания оторвы Кэт не подходят скромнице Кате и не делают ее видение мира гармоничным. Тем более если на поверхность всплывут детали пребывания Кэт в заведении Мамы Лу и в других, куда менее фешенебельных борделях. Как жить с подобным опытом, не обладая закалкой Шлюхи с Нью-Провиденса, Катерина не представляла. Поэтому твердо намеревалась дать окорот пиратке-неудачнице, если та вздумает вмешиваться в ее, катину, личную жизнь. Однако вспышки чужой памяти — вид садов, цветущих летом и зимой, вкус неведомых плодов и незнакомых вин, рокот барабанов и запах жареного мяса, заполняющие ночь — притягивали Катерину против воли. Вначале это зрелище походило на фильм, который ты нечаянно включила и решила посмотреть. Но сейчас оно стало больше, куда больше, чем фильм. Катя подозревала, что ни Цапфуэль, ни Наама, ни даже Апрель не знают, во что перерастет ее тесное общение с Кэт. Поэтому каждый реагирует сообразно своей натуре: Цапфуэль запрещает, Наама осторожничает, Апрель провоцирует. И никто из них ничем не рискует — кроме нее, Кати. Всё как всегда.

Катерина усмехнулась в пустой бокал: Вергилии, чтоб их… Когда-то верхом смелости ей виделся свободный выбор между наставниками, требовавшими от нее, Кати, доверия и повиновения. Сейчас ей казалось смешным доверять и повиноваться кому бы то ни было. Самой выбирать себе хозяина — разве это свобода? Раб, переходящий в Юрьев день из рук одного господина в руки другого, не перестает быть рабом, так что нечего надеяться на Юрия-Егория, на Георгия Победоносца с его верным копьем — не он спасет тебя от дракона, что гложет твое сердце. Уж поверь, принцесса.

— Эх, хорошо-о… — ухнул кто-то в полумраке. Ухнул, крякнул, выдохнул. По коридору потянуло кашасой, лаймом и… сигарами?

Катя вздрогнула. Точнее, вздрогнула Кэт. Запах табака был ей не просто отвратителен — он был страшен. Кэт боялась его детским нерассуждающим страхом, как если бы сизый слоистый дым мог собраться в текучий призрак и выйти из-за шкафа неровной походкой, чуть подволакивая ногу.

— Наама! — срывающимся голосом позвала Катя. — Иди сюда. Пошли домой.

Как ни странно, кошки нигде не было. Исчезла, будто ее облили водой, шуганули пылесосом, затравили собаками и изгнали экзорцизмом. В квартире, совсем недавно заполненной людьми, а теперь пустой и словно бы нежилой, царили синие сумерки. Наверное, уже целую вечность царили.

Катерина с детства не любила сумерек. Днем светило солнце, ночью зажигались фонари, наступала какая-то определенность, а сумерки — ни то, ни се, ни два, ни полтора, ни богу свечка, ни черту кочерга, ничто и нигде. Мир предобморочно тускнел и упорно не желал становиться ни романтичным, ни таинственным, как в литературных произведениях описано. Кате не нравилось, когда к ее собственной неопределенности прибавлялась неопределенность окружающего. Сумерки казались ей душными и опасными — агрессивная среда, растворяющая в себе понятный, залитый солнцем дневной мир. Мир полудня и мир сумерек были точно две вселенные, граничащие друг с другом — и только.

Зато Кэт было все равно, сумерки, рассвет, полдень или полночь кругом — она сперва ненадолго перепугалась, а потом основательно разозлилась. Кэт вообще оказалась легка на подъем, на злобу и прощение. Наверное, потому, что душа ее еще молода. Не то что катина. Катя вдруг ощутила груз осмотрительности и усталости. Как будто страх перемен копился в ней триста лет, а сейчас вдруг дал о себе знать. Даже увязнув в переменах по самую макушку, Катерина отчаянно пыталась найти выход — безопасный и неприметный. Таточкина заколдованная квартира тянулась от нее в обе стороны, уходя в таинственный полумрак, и Катя никак не могла вспомнить, в какой стороне прихожая. Более того, Катерине казалось: прихожая может быть везде, если обзавестись надежным провожатым.

— Ну и как я дорогу найду? — опасливо оглянулась Катя. — Эй! Есть тут кто-нибудь?

— Что ты кричишь, девчонка? — недовольно проскрипел старческий голос. — Я не глухой, я все слышу. Выпей еще и будет тебе… дорога.

Катерина замерла, пытаясь осознать сказанное — и опять не справилась без Кэт. Уж кто-кто, а Шлюха с Нью-Провиденса давно все поняла. Слишком знакомым был и скрипучий голос, и запах сигар, сгущающийся в воздухе, и странное предложение еще выпить. Хотеть пить, курить, обжираться — и в то же время не делать ничего подобного, заставляя других гробить свое здоровье могли только они, старые знакомцы.