Личный демон. Книга 1 (СИ) - Ципоркина Инесса Владимировна. Страница 46

В прошлой, покидающей Катерину жизни слово это не подходило ни одному из катиных мужчин. Слово не для реальности, а для мечты, для несбыточной сказки, написанной пылким неумелым стихом и, как водится, осмеянной. В той реальности не было ни возлюбленного, ни любви, а имелись только страсть и привычка, запретное или надоевшее занятие, к которому мужчины приступали с полу-вопросом, полу-предложением: «Ну что, давай?» В юности застенчивая Катерина ненавидела «нудаваек» брезгливой ненавистью, какой, наверное, жрец ненавидит святотатца. А с возрастом поняла всё: и страх святотатца перед божеством, и страх мужчины перед любовью. Страх перед силой, не поддающейся контролю (и даже простому измерению), рождает отвращающие ритуалы. Познавший страх не в силах встретить лицом к лицу силу, бога… любовь. Вот и делает вид, что не видит их. И ничего не видит.

Никто из них, безвозвратных, не был настолько храбр, чтобы взглянуть в лицо любви. И старательно зажмурив глаза — я не вижу тебя! не вижу! — катины мужчины вслепую отщипывали от счастья любви крохи комфорта: регулярный секс, домашнее питание, стирка-глажка. Кате оставалось лишь растерянно смотреть, как убегают ее кавалеры, груженые тем, что представлялось им завидной добычей. Или то была не Катя, а Кэт, дитя веселых кварталов Нью-Провиденса, повидавшая на своем коротком веку множество мужчин — всех сословий и всех оттенков кожи? Уж она-то знала толк в богах и страхе божием, не говоря об отвращающих ритуалах…

Зато новый янтарный мир, пенящийся, будто шампанское, любил Катерину-Кэт, он весь был ее возлюбленным и взор его, пылающий страстью, словно сверхновая, прожигал катины опущенные веки. А Катерина, распростертая в золотой радости, точно насекомое в каменеющей смоле, даже с закрытыми глазами видела бесконечность — от края до края, от сотворения до апокалипсиса. Рядом с таким величием собственная жизнь представлялась Кате весьма незначительной и восхитительно краткой — короче жизни поденки, эфемероптеры, что в переводе с греческого значит «быстротечное крыло». Крылья твоего блаженства быстротечны, отважная смертная женщина. Еще несколько глотков счастья, стократ превосходящего самые буйные мечты, сожгут тело и разум, не оставив даже пепла. Такова она, любовь богов.

Какова же тогда их ненависть?

Катина голова мотнулась, как от пощечины, когда вся радость и любовь покинули ее. Под сердцем словно ледяная расселина разверзлась. Катерине не хотелось открывать глаза — их было попросту незачем открывать. Зажмуриться еще плотнее, подтянуть колени к подбородку, притиснуть сложенные руки к груди, зажимая сквозную дыру на месте солнечного сплетения — вот чего ей сейчас хотелось.

Кате совершенно не было дела, что снаружи, за пределами несчастного катиного тела, кто-то оглушительно пыхтел. И только могучее чувство долга, тренированное десятилетиями семейной жизни, заставило отвлечься от мыслей о своей необъяснимой и необъятной тоске, открыть глаза и посмотреть, что, черт возьми, происходит. Как выяснилось, пыхтел Витька. Вцепившись зубами (каждый размером с кухонный нож) в кисть Беленуса, дракон отводил его руку от лица своей матери. Рука бога казалась крошечной и бессильной в пасти монстра. Вот только кровь из-под впившихся в кожу клыков не шла, и выражение на лице «жертвы» было… несоответствующим. Беленус снисходительно улыбался — так хозяин улыбается проказам щенка. А дракон, явно не понимающий, что происходит, не отпускал божественной длани.

Катерина смотрела на них обоих, не вытирая слез, бегущих по щекам.

— Ма-а-ам? — вопросительно выдохнул Витька сквозь зубы. В детстве он начинал с вопросительного вздоха любую фразу. И ждал, когда Катя откликнется неизменным: «А?» Мамино «А?» означало: да, я слушаю. Да, я твоя мать. Да, я с тобой. Всегда.

Только сейчас это была бы ложь. Нельзя быть с кем-то всегда. Нельзя быть с кем-то даже столько, сколько хочется. И мы тоже расстанемся, сынок. Мы уже расстаемся. Ты уходишь, я остаюсь — или наоборот, или каждый идет в свою сторону… Но мы не можем остаться там, где мы сейчас. Потому что не можем остаться прежними. Как не можем вернуть покидающую нас золотую радость.

Не сгореть от счастья удается, только если оно мимолетно. Чуть больше счастья — и тебя уже нет, есть лишь вечно голодный и вечно жаждущий призрак тебя, бегущий за призраком счастья. Богам не следует возлагать на человеческий лоб холеные длани. Это плохо сказывается на людях.

Наконец-то слезы перестали течь. И Витька отпустил Беленуса. Катерина прерывисто вздохнула, пытаясь справиться с тоской. Безнадежно. Все равно что вместить в себя и наполнить теплом огромный холодный космос.

— Таковы мы оба, — тихо произнесла Льорона. Не своим голосом, не тем, которым пела свою печальную песнь у реки, не тем, которым спрашивала: «Где он? Где он?» Катя узнала голос Теанны, которую знала как Таточку и которую сожгла заживо на майском костре из девяти священных древ. — По миру людей мы всегда ходим вместе. Приходя поодиночке, мы убиваем. Но нас всегда хотят разъединить, чтобы полнее ощутить вкус счастья.

— Или горя, — перебил свою спутницу Беленус.

— Или горя, — легко согласилась Теанна.

— Вы пытались убить меня? — безучастно поинтересовалась Катерина. После пережитого ей действительно было все равно. Возмущение и страх выгорели в пламени счастья и развеялись с пеплом тоски.

— Нет, конечно, — улыбнулся бог Бельтейна. Даже не улыбнулся, а лишь слегка наморщил нос и приподнял уголки губ. Но и этого оказалось довольно, чтобы катина душа начала оживать, словно выжженная земля на второй день после пожара. — Камню порчи должно вызнать все твои тайны, а мы ему помогаем. Поэтому ты здесь, с нами.

— Что это за место? — встрял в разговор Витька, грозно насупившись. Правда, рядом с Беленусом вся его драконья мощь и угроза выглядели… игрушечно.

— Ну-у-у, как бы тебе сказать, парень… Это наша территория в душе человеческой. Заповедник богов, если хочешь. Здесь мы живем, воюем, перерождаемся, врем на пирах и внушаем людям греховные помыслы.

— Каким людям? — захлопал глазами Витька. — Здесь же только мы с мамой! И эта… одноглазая тетя.

— Одноглазая тетя — тень твоей мамы. Как ты — тень самого себя. — Беленус многозначительно приподнял бровь. — Люди не вхожи в заповедник богов. Здесь бывают только их тени.

— Почему? — не отставал дракон-упрямец.

— Потому что каждая тень умеет желать без оглядки на другие тени, — сказала Льорона-Теанна, как припечатала. — Люди на это не способны. И потому они просят у богов того, чего им не требуется, а потом снова просят, чтобы исправить последствия первой просьбы — и так без конца. Мы предпочитаем общество теней — они честнее.

Кэт честнее меня? — мысленно удивилась Катя.

Конечно, честнее, усмехнулся Камень. Если она ненавидит, то без оглядки на справедливость. Если грабит кого, то не изображая благородную разбойницу. Если убивает, то не в наказание за грехи, а ради выживания — или удовольствия. Твоя тень — просто грязь, без претензии на то, чтобы ее называли грязью лечебной.

А любовь?! — беззвучно выкрикнула Катерина. Любить-то она умеет? Или боги не замечают любви, даже если она направлена на них самих? Скажешь, любовь Кэт к Маме Лу — та же грязь?

Спроси у них обеих, насмешливо посоветовал Камень. Позови Ма и спроси. Или ты уже позвала?

Солнечный свет, игравший сам с собой в догонялки на поверхности реки, внезапно потускнел, будто солнце, светящее богам, закрыла огромная тень. Тень не человека, а божества. Катя знала, что увидит, оглянувшись — именно поэтому ей совсем не хотелось оглядываться.

Это была не Апрель и не Мама Лу. И даже не Лисси, грозная полуденница. Это была сама древняя Ата, [35] застилающая безумием разум человека, бога или зверя, превращающая их всех — в одно.

Безоблачный майский день надвое разрезала ночь. Черная-черная стояла она горой до самого неба, скрыв собою солнце. И звезды горели в небесах, словно в глухую полночь, и стихли голоса внезапно уснувших птиц и цикад. И кто-то, неразличимый с земли, сидел на вершине горы, держа в руках две нити — черную и белую. И два клубка — белый и черный — катились по склонам, без конца разматываясь и сматываясь снова. Но не разум руководил тем, кто на вершине, отнюдь не разум. Оттого и клубки были нечисты, а цвета их — едва различимы под налетом серой пыли.