Игольное ушко - Фоллетт Кен. Страница 60

Черчилль сосредоточен, делает пометки на полях с машинописным текстом срочного сообщения, губы что-то шепчут. В целом, премьер не внушал Годлиману страха или благоговейного трепета. По его мнению, как политик мирного времени Черчилль не дал Великобритании ровным счетом ничего, кроме хлопот и неприятностей, хотя, вне всякого сомнения, этот человек обладает природными качествами отличного военачальника. Годлиман ценил его главным образом за это. (Когда Черчилля называли в прессе «британским львом», он только отшучивался, объясняя, что должен рыкать по должности, приводя в чувство нерадивых подчиненных; тем не менее, Годлиман считал такое сравнение во многом справедливым.)

Премьер оторвался от бумаг, поднял глаза.

– Полагаю, сейчас уже не осталось никаких сомнений, что этот проклятый шпион Абвера все о нас знает?

– Если честно, вы правы, сэр.

– Думаете, ему удалось уйти из страны?

– Мы преследовали его непосредственно до Абердина. Есть почти полная уверенность, что позапрошлой ночью он исчез оттуда морем, украв с причала небольшое моторное судно. Очевидно, в Северном море его ждала подводная лодка. Однако уйти далеко от берега он не мог, это точно, потому что начался страшный шторм. Конечно, в принципе не исключено, что он встретился с лодкой до шторма, но такой вариант маловероятен. Скорее всего, агент утонул, правда, конкретными сведениями мы пока не располагаем…

– Вот и я тоже не располагаю. – Черчилль не на шутку сердился, хотя, похоже, Годлиман здесь не при чем. Он вылез из-за стола, подошел к часам на стене, уставился, как под гипнозом, на надпись внизу – Виктория К..1., Министерство общественных работ, 1889. Затем, будто забыв про Годлимана, премьер стал ходить вдоль стола взад-вперед, бормоча что-то себе под нос. Персиваль мог различить отдельные слова, фразы, и то, что он услышал, крайне удивило его. Черчилль шептал: коренастый, немного сутулился, шагает туда-сюда, его заботят только свои мысли, никого вокруг не замечает… Премьер смотрелся со стороны так, будто он герой какого-то очередного голливудского фильма.

Впрочем, представление длилось недолго и закончилось так же быстро, как началось. Даже если Черчилль понимал, что вел себя не совсем обычно, никакого виду не подавал. Он сел в кресло, передал Годлиману какой-то листок и сказал:

– Это данные германского генерального штаба по состоянию на прошлую неделю. Годлиман стал читать:

– Из всех двенадцати танковых дивизий немцев на западе, – начал Черчилль, когда Годлиман ознакомился с документом, – фактически только одна находится на побережье Нормандии. Хорошо известные дивизии СС «Рейх» и «Адольф Гитлер» – соответственно в Тулузе и Брюсселе, сигналов об их перемещении нет. Это вам что-нибудь говорит, профессор?

– Да, значит, наш комплекс мероприятий с целью ввести противника в заблуждение оказался эффективен. – Годлиман оценил то, что премьер-министр доверяет ему информацию особой важности. До сего момента Нормандия как таковая никогда не упоминалась в разговорах – ни с полковником Терри, ни с кем-либо еще. Конечно, Годлиман что-то смутно подозревал, зная о ложном сосредоточении войск, нацеленных на Кале, но не больше. Разумеется, он не знает самого главного – даты вторжения, хотя слава Богу, что не знает.

– Чрезвычайно эффективен, – продолжил Черчилль. – Противник теряется в догадках, он в замешательстве. В Берлине ломают головы, однако все их догадки полностью неверны. И вот сейчас, – премьер сделал паузу, – сейчас, несмотря на огромную проделанную работу… – Он взял со стола еще один документ, стал читать выдержку вслух. – Наши шансы укрепиться на побережье, особенно после сосредоточения там немецких танковых дивизий, довольно проблематичны и составляют всего пятьдесят процентов.

Черчилль отложил сигару, понизил голос.

– Я просто хочу, чтобы вы и ваши люди до конца поняли. Четырех лет с начала войны стоило странам Британского содружества, Штатам, всем, кто остался на Западе верен идеалам демократии, чтобы добиться этих несчастных пятидесяти процентов. Если агент доберется до Берлина, мы можем потерять даже это. Мы можем потерять вообще все.

Какое-то время он пристально смотрел на Годлимана, затем снова взял ручку холеными пальцами.

– Мне не нужны ваши рассуждения, профессор. Мне нужен Игла.

Он опустил голову, начал что-то писать. Годлиман встал и тихо вышел из комнаты.

27

Сигаретный табак горит при температуре 800 градусов по Цельсию. Однако огонек в сигарете обычно укутан слоем пепла. Чтобы вызвать ожог, сигарету надо прижать к коже по меньшей мере на секунду; если она только скользнет по телу, ничего серьезного не случится. Это относится и к глазам тоже. Необходимо помнить, что моргание – моментальная непроизвольная реакция человеческого организма. Только непрофессионалы бросают сигареты, а Дэвид Роуз как раз был таковым – невезучим, жаждущим настоящего дела дилетантом. С профессионалами подобные люди не идут ни в какое сравнение.

Фабер проигнорировал брошенную ему в лицо сигарету. Он оказался прав, ибо она скользнула по лбу и упала на металлический пол машины. Он тут же сделал движение в сторону ружья и здесь совершил ошибку. Уже через секунду он понял, что нужно было выхватить стилет, заколоть противника: Дэвид мог, правда, выстрелить, но ему еще не приходилось наставлять оружие на человека, тем более убивать, так что он наверняка какое-то мгновение промедлил бы, и Фабер успел бы вонзить нож. Генрих решил, что в досадном промахе виноват только сам, нечего было расслабляться на острове. Ладно, это его последняя ошибка.

Дэвид обеими руками уцепился за дробовик – левая рука на стволе, правая держит цевье. Он уже дюймов на шесть стащил ружье с полки, когда Фабер схватил рукой дуло. Дэвид дернул оружие на себя, но Фабер держал крепко. На мгновение ружье уперлось дулом в лобовое стекло.

Генрих считал себя сильным мужчиной, однако Дэвид оказался на редкость достойным противником. Плечи, руки, кисти крутили колеса инвалидного кресла вот уже четыре года, за это время мускулы приобрели необычную силу. К тому же он держал дробовик обеими руками, а Фабер только одной, да еще под углом. Дэвид рванул во второй раз, более настойчиво, и сумел полностью завладеть оружием.

В это мгновение, когда ружье было направлено ему в живот, а палец Дэвида лежал на спусковом крючке, Фабер реально почувствовал себя рядом со смертью.

Он резко подпрыгнул вверх, будто катапультируясь из самолетного кресла. Голова ударилась о натянутый сверху брезент, одновременно раздался выстрел, от которого заложило в ушах, закололо в висках. Боковое окно разлетелось вдребезги на тысячи мельчайших кусков, в опустевшую раму тут же влетел ветер… Фабер чуть развернулся в воздухе и упал вниз, но не на свое сиденье, он плюхнулся прямо на Дэвида, схватил его за горло обеими руками, с силой сжал пальцы.

Дэвид попытался сунуть дробовик врагу в живот, чтобы выстрелить из другого ствола, но ружье было слишком длинным. Фабер заглянул Дэвиду в глаза и с ужасом увидел там… веселье, радость – мужчина без ног, летчик, получил наконец шанс драться за свою страну. Хотя уже через несколько десятков секунд выражение его лица изменилось, ибо англичанин стал ощущать нехватку кислорода, задыхаться.

Дэвид отпустил ставшее бесполезным ружье, поставил руки ладонями вверх и одновременно с боков ударил противника по ребрам.

От боли у Фабера исказилось лицо, но он не убирал пальцы с горла, зная, что сможет выдерживать удары дольше, чем Дэвид сохранит дыхание.

Видно, та же самая мысль пришла и Дэвиду, потому что он просунул руки между их телами и с силой оттолкнул Фабера. Затем, воспользовавшись тем, что расстояние между ними чуть увеличилось, он дотянулся до кистей на своем горле, стал разжимать пальцы. Убедившись, что времени почти не осталось, он сильно ударил Фабера кулаком в лицо – удар пришелся по скуле, глаза моментально заслезились.