Тьма сгущается - Тертлдав Гарри Норман. Страница 108

– С какого шута? – поинтересовался Гаривальд и только тут заметил, что оба не только вооружены, – это вообще были парни не из зоссенского гарнизона. Крестьянина затрясло – и не от холода. Это были настоящие фронтовики, злые, как вепри. Он тут же пожалел, что огрызнулся.

Тот, что заговорил, ткнул жезлом Гаривальду в лицо:

– С той шута, что я сказал!

– Ладно-ладно, – поспешно промычал Гаривальд, склонив голову, точно перед ункерлантским инспектором, и, чтобы скрыть страх, прикрикнул на Аннору: – Пошевеливайся, ты! Что встала? Тулупы тащи!

Аннора спорить не осмелилась. Оба накинули теплые овчинные тулупы; Гаривальд понадеялся, что альгарвейцам не придет в голову раздеть их.

– Сиривальд, присмотри за сестрой! – наказала Аннора.

Мальчик закивал, от испуга выпучив глаза. Только безмятежно игравшая на грязном полу Лейба не поняла, что происходит нечто неладное.

Когда Гаривальд с Аннорой вышли на деревенскую площадь, та уже начала заполняться. Под прицелом еще нескольких альгарвейских солдат трое или четверо крестьян пытались установить посреди площади какую-то деревянную раму. Гаривальд не сразу понял, что это такое… Виселица. Его снова передернуло от ужаса.

Обок виселицы стояли двое незнакомых ункерлантцев со связанными за спиной руками. Оба были небриты, измождены и, кажется, избиты – у одного лицо было в запекшейся крови, у другого заплыл глаз. Их тоже держали на мушке солдаты.

Мимо прохромал староста Ваддо. За ним шли альгарвейцы из зоссенского гарнизона, перепуганные едва ли не меньше жителей деревни.

Один из новоприбывших альгарвейцев, как оказалось, неплохо владел ункерлантским.

– Эти жалкие сукины дети, – рявкнул он, указывая на пленников, – из вашей вонючей деревни? Мы схватили их в лесу. Кто-нибудь знает их? Может назвать по именам?

На миг воцарилась тишина. Потом весь Зоссен заговорил хором. В один голос все уверяли, что в первый раз видят незнакомцев. Поскольку все знали, что случается в деревнях, где привечали партизан.

Рыжик тоже это понимал.

– И почему я должен вам верить? – осведомился он с ухмылкой. – Вы еще скажете, что ваши мамаши не были шлюхами! Надо бы снести вашу поганую дыру хотя бы ради развлечения!

Судя по его голосу, он готов был приказать своим солдатам именно так и сделать.

Все как-то разом обернулись к Ваддо. Староста готов был разрыдаться, но поступил так, как от него требовал долг, – и самым смиренным тоном, какой только слышал из его уст Гаривальд, воскликнул:

– Смилуйтесь, сударь!

– Смиловаться? – Запрокииув голову, альгарвеец разразился хохотом. Он бросил короткое слово на своем наречии – должно быть, перевел солдатам – и те заржали тоже, верней затявкали, как волки. – Милости просишь? – повторил рыжик. – Да что сделал хоть один ункер, чтобы заслужить милости?

– Эти люди не из нашей деревни. – Ваддо ткнул пальцем в связанных пленников, как только что альгарвеец. – Силами горними клянусь! Не верите мне, сударь, спросите ваших солдат, что у нас не один месяц прожили. Они-то знают!

– Он сдаст бедолаг альгарвейцам, – шепнул Гаривальд жене.

– Иначе он бы нас всех на расправу отдал, – ответила Аннора.

Гаривальд неохотно кивнул. Не хотел бы он оказаться в валенках Ваддо, даже за все золото мира.

А еще он пытался понять, не напрасно ли Ваддо отдает на расправу захваченных в лесу партизан. Альгарвеец все еще готов был приказать своим палачам стрелять на поражение. Но тут вмешались солдаты из зоссенского гарнизона. Говорили они, само собой, по-альгарвейски, так что Гаривальд ни слова не понял, но когда физиономия командира фронтовиков омрачилась, позволил себе понадеяться. По лицам альгарвейцев всегда можно было понять, что у тех на уме – еще одна причина, по которой захватчики казались крестьянину странными, едва ли заслуживающими человеческого имени.

Наконец злобный рыжик, который знал ункерлантский, примиряюще поднял руки. Он бросил что-то на своем наречии гарнизонным солдатам, и те заухмылялись. Гаривальд понимал, что они спасли Зоссен не в последнюю очередь потому, что тыловая служба им по душе, но какая разница – почему? Главное – что спасли.

– А этих вшивых бандитов мы все равно повесим, – порешил комнандир. И ткнул пальцем в сторону Ваддо: – Эй, ты! Да, ты, урод жирный! Мастер языком махать! Тащи сюда моток веревки, да поживей!

Ваддо сглотнул. Но если староста хотел сохранить Зоссен в целости, выбора у него не оставалось.

– Слушаюсь, – пролепетал он и поковылял прочь со всей возможной поспешностью.

Скажи он, что веревки не найдется, – и альгарвейцы спалили бы его на месте, да и не его одного. Вернулся староста очень быстро.

Наблюдать за повешением оказалось еще отвратительней, чем думал Гаривальд. Альгарвейцы просто накинули пленникам петли на шеи, перебросили веревки через верхнюю перекладину и подтянули подвешенных – болтать ногами, пока не задохнутся.

– Вот что бывает с теми, кто поднимет оружие против Альгарве! – объявил командир, когда партизаны еще бились в петлях. – Эти свиньи заслужили свое. А вы и не пытайтесь! Пошли все вон!

Несколько человек – далеко не одни бабы – потеряли сознание. Гаривальд с Аннорой не стали ждать, пока тех приведут в чувство, и со всех ног припустили к себе.

– Что там было? – со страхом и любопытством спросил Сиривальд. – Что они делали?

– Ничего, – буркнул крестьянин. – Ничего не делали.

Сын поймет, что это было вранье, едва выйдет из дому; альгарвейцы оставили повешенных болтаться в петлях. Но рассказать о случившемся Гаривальд не мог. Сейчас – не мог.

Сиривальд обернулся к матери:

– Ну что там было? Ну расскажи!

– Там убили двух человек, – бесстрастно отозвалась Аннора. – И больше ни о чем не спрашивай.

По тону ее Сиривальд понял, что с ним будет, если он ослушается. Мальчишка кивнул – тон этот был ему знаком хорошо.

Аннора нашарила крынку с самогоном и сделала большой глоток.

– Мне немного оставь, – предупредил Гаривальд.

Ему тоже хотелось упиться до беспамятства. Аннора отхлебнула еще и отдала крынку мужу. Самогон переходил из рук в руки, пока супруги не повалились на лавку бок о бок.

Когда Гаривальд проснулся, то пожалел, что альгарвейцы его не повесили. Голова звенела, как наковальня под кузнечным молотом, а во рту словно куры нагадили за ночь. Когда крестьянин попробовал опохмелиться, желудок бурно запротестовал.

И как только Гаривальд пришел в себя, перед глазами его снова возникли повешенные партизаны. Это показалось ему неплохим поводом допиться до белой горячки. И не просыхать до самой весны, если не дольше.

Аннора, стоило ей открыть глаза, тоже с несчастным лицом потянулась к крынке. Гаривальд подвинул ей самогон. Жена его отчаянно присосалась к посудине, потом, морщась, утерла рукавом губы.

– Это взаправду было, – прохрипела она.

– Ага. – Звук собственного голоса показался Гаривальду невыносимым. А ответ – еще хуже.

– Мы, конечно, не хотели видеть у себя рыжиков, но я не думала, что они утворят… такое, – прошептала жена.

– Я тоже, – признался Гаривальд. – Теперь нам не придется дивиться байкам стариков о том, чего они насмотрелись в Войну близнецов. Теперь мы сами знаем.

В мозгу его начала складываться новая песня – о том, как двое ункерлантских партизан молча встретили свою смерть. С этой песней ему придется осторожничать еще пуще, чем с большей частью тех, что он уже сочинил. Но у тех двоих остались друзья в лесах, друзья, которые ускользнули из лап альгарвейцев. Они захотят услышать такую песню – погибшие были их товарищами. Кроме того, когда прилаживаешь размер и рифму, забываешь о похмелье…

Ближе к концу дня, когда крестьянину пришлось выйти из дому, он смог добавить к новой песне еще несколько подробностей. После казни альгарвейцы-фронтовики покинули Зоссен, а виселицу оставили. Тела раскачивались на ветру. Снять их никто не осмеливался. У обоих на груди висели наскоро намалеванные таблички. Написано было по-ункерлантски – Гаривальд признал буквы, хотя сам читать и не умел. Должно быть, там говорилось о том, кто были казненные и что глупо сопротивляться альгарвейцам. Что еще могли там накорябать солдаты Мезенцио?