Тьма сгущается - Тертлдав Гарри Норман. Страница 118

– Неплохую суповую кость я выбрал, – похвастался юноша. – Мяса немало, и костный мозг внутри. И еще кусок окорока – до завтра доживет.

– Я разведу огонь в печи и порежу пока овощей на похлебку, – промолвила Ванаи. – Неплохая кость.

– Погоди! – Эалстан продолжал копаться в брезентовом мешке. – Вот, держи, я тебе принес.

Он протянул ей три книги на фортвежском – одной, заметила Ванаи, оказался классический любовный роман «Песнь глухонемого».

– На твоем языке я ничего для тебя не нашел, – добавил он, будто извиняясь. – Я искал, правда, но рыжики запретили печатать книги на каунианском, а расспрашивать я забоялся.

– Я знаю, что запретили, – ответила Ванаи. – Помню, как злился дед, что ему приходится писать статьи по-фортвежски. Спасибо большое! Я как раз думала сегодня, что надо бы подыскать себе занятие, а ты мне его нашел.

– И я думал то же самое – ну, что тебе скучно, – ответил Эалстан. – Невозможно же все время сидеть в четырех стенах.

Ванаи уставилась на него. К глазам подступили слезы; пришлось отвернуться на миг, чтобы сморгнуть их. Эалстан как мог заботился о ней и старался сделать ее счастливой. Это до сих пор изумляло девушку, непривычную к заботе. Они сбежала из дома отчасти по настоянию Эалстана, но и потому еще, что решила: хуже, чем с дедом, все равно не будет. А еще она чувствовала себя виноватой, потому что из-за нее Эалстан разругался с родными.

Но она вовсе не ожидала, что будет, несмотря ни на что, так счастлива.

– И этот купец неплохо платит, – заметил Эалстан. – Можно будет немало отложить на черный день. Можно было б подумать и о том, чтобы найти квартиру получше, но раз такие дела – думаю, наличные нам пригодятся больше.

Когда Ванаи встретила Эалстана собирающим грибы, она не думала, что у него столько здравого смысла. И когда любилась с ним – тоже не думала, как бы ей ни было ей приятно и как бы ни было удивительно, что после Спинелло она способна получать только удовольствие.

– Страсть проходит, мудрость остается, – вспомнила она старинную каунианскую поговорку.

– Надеюсь, страсть пройдет не так быстро, – ответил Эалстан по-кауниански, медленно и внятно.

Ванаи всегда приятно было слышать, как он говорит на ее родном языке. Хотя девушка гораздо свободней владела фортвежским, нежели он – каунианским, Эалстан старался ради нее. К такому Ванаи тоже не привыкла.

– И знаешь, что еще? – продолжал он на том же наречии.

– Нет. Расскажи!

– Торговец, у которого я проверял сегодня складские книги, знаком с Этельхельмом, певцом, и говорит, что оркестру Этельхельма тоже нужен счетовод! – выпалил Эалстан таким тоном, словно увидал дневную звезду.

Ванаи, однако, это имя ничего не говорило.

– Он известный музыкант? – спросила она.

Фортвежцы и кауниане в своих мызукальных вкусах резко расходились: то, что нравилось одним, других обыкновенно оставляло равнодушными.

– Самый лучший! – воскликнул Эалстан, от возмущения переходя на родной фортвежский.

– Ну ладно.

Ванаи готова была поверить ему, хотя и не разделяла его энтузиазма. Уже шагнув в кухоньку, она осознала, что это хорошее начало для любви.

Ночь и туман. Зимой – а впрочем, и во все времена года – туман накатывал на город Тырговиште с океана, накрывая его, как окутывал он все приморские поселки на пяти крупных островах Сибиу. Комендантский час, который оккупационные войска ввели на территории покоренной державы, давно начался, а Корнелю все еще бродил по улицам. Он надеялся – и на это имел веские причины, – что вражеские патрули не заметят его. Это было бы очень некстати: альгарвейцы искали диверсанта Корнелю в холмах в центре острова и, без сомнения, разыскивали его здесь, в родном его городе.

Но даже если охота на него объявлена, Корнелю уверен был, что сможет ускользнуть. Всю жизнь он прожил в Тырговиште и с закрытыми глазами мог бы найти дорогу в его переулках. Разве что солдатам Мезенцио очень повезет и они успеют спалить беглеца, прежде чем тот завернет за угол или нырнет под арку… но это вряд ли.

Он выдохнул, и дыхание его повисло облачком, сливаясь с клубами непроглядного тумана. Непроглядного потому, что уличные фонари не горели, чтобы не привлекать лагоанских драконов-бомбардировщиков. Корнелю знал, что фасады домов и лавок, которые он миновал, сложены из глыб грубого серого известняка, скрепленных цементом. Знал, что островерхие крыши покрыты красной черепицей. Знал – потому что видел их прежде. Сейчас он не видел ничего.

Вздрогнув, моряк поплотнее закутался в драный тулуп. Когда-то он был офицером военно-морского флота Сибиу, лучшим наездником на левиафанах во всем офицерском корпусе армии короля Буребисту. У него был отменный гардероб – мундиры, килты, плащи теплые и тонкие… Но теперь, как спустившийся с холмов лесоруб, он носил одно и то же платье, не снимая, и радовался, что может хоть немного согреться.

Он сделал еще шаг. Ну да, вот он, поребрик. Корнелю собирался уже ступить на мостовую, когда услышал шаги нескольких пар ног. Моряк отступил. Кто-то из незнакомцев споткнулся и выругался громко и от души по-альгарвейски. Корнелю отменно владел этим языком, но понял бы почти все и так: сибианский и альгарвейский были близки, точно братья.

А еще он понимал, что ругань эта грозит ему большой бедой. Как можно тише он отступил к стене, готовый обратиться в бегство, если альгарвейцы обнаружат его. Но те миновали нарушителя, даже не заметив.

– …Да нету никаких вонючих сибов тут, не полезут они никуда эдакой ночкой, – ворчал тот, что споткнулся. – Только время зря тратим. Если кто из дому и выберется, так через пять минут шею себе свернет, и поделом ему!

– Ты себе уже едва не свернул, это точно, – отозвался кто-то из его товарищей, и остальные расхохотались.

Ворчун продолжал ругаться, пока брюзжание его не стихло в отдалении.

К этому времени Корнелю уже пересек улицу – совершенно спокойно. Если бы сквозь мрак и туман альгарвейцы могли различить улыбку на его лице, та им очень бы не понравилась. Улица в том направлении круто скатывалась с холма, и Корнелю понадеялся, что кто-нибудь из патрульных и впрямь свернет себе шею.

Подводник прошел еще пару кварталов, потом свернул на свою улицу, к своему дому – дому, где он не ночевал, куда не ступал с того дня, как альгарвейцы захватили остров. Там оставались Костаке и Бринца. И трое альгарвейских офицеров, определенных к ним на постой.

Во всех окнах – на этой улице или других, в домах, лавках и тавернах по всему Тырговиште – было темно по той же причине, по какой погасли фонари: лагоанские драконы долетали до Сибиу. Корнелю понимал, что альгарвейцы не желают обозначать светом мишени, но в данном случае, как и во многих других, понять не значило простить.

Вот и дорожка к его крыльцу. Подходя к дверям, он вытащил из-за пазухи короткий жезл вроде тех, какими вооружались жандармы. Жезл стоил ему почти всего заработанного на лесоповале серебра, но моряк не жалел о деньгах. Хоть жезл и уступал в мощности армейским пехотным, но, чтобы разделаться с тремя офицерами, осквернившими его дом, довольно и такого оружия. Тогда Корнелю сможет увести Костаке и Бринцу на южный берег или скрыться в лесах.

– А потом, – прохрипел Корнелю чуть слышно, – я останусь с женой наедине, клянусь силами горними!

Он тосковал по ней до боли – в прямом смысле слова.

Он тихонько ступил на крыльцо. Видимо, никто в доме не услышал – тревоги не было. Отсюда моряк сумел разобрать, что в доме горят светильники, хотя черные занавеси – они появились уже после его последнего визита – были задернуты.

Корнелю промедлил миг, обдумывая следующий свой шаг. Постучать? Или лучше забраться в окно? Вышибить дверь, перестрелять альгарвейцев и удрать с Костаке и Бринцой, прежде чем соседи или жандармы сбегутся на шум? Последнее привлекало моряка больше всего, но он сознавал, насколько это рискованно.

Пока он раздумывал, из единственного незадернутого окна донесся голос Костаке, веселый и звонкий: