Легенда о заклятье - Ракитина Ника Дмитриевна. Страница 13

"Господи, ты отобрал у меня отца, ты подверг меня издевательствам, мать предала меня. Ты вознес меня на вершину и снова бросил в ад. Ты отнял у меня человека, которого я любила. Тогда я просила послать мне смерть. Я не уклонялась от пуль, ты знаешь. А ты отказал. Почему?! Господи! Если я сейчас отрекусь от тебя и сорву крест, поразишь ты меня молнией небесной? Вот единственное, о чем я прошу." Она бросила пистолет и рванула с шеи цепочку. Не размахиваясь, швырнула в воду. Обернулась. В разорванном дыму увидела нацеленное пистолетное дуло. Ждала, раскинув руки и улыбаясь. Кто-то ударил стрелявшего по руке…

— Господь отвернулся от меня или его вовсе нет. Зачем вы меня спасали?!

Бенито точно ударили в лицо. Показалось, вот сейчас он кинется к ее ногам.

— Не знаю, — ответил глухо. — Видимо, пожалел. Нельзя убивать детей.

— Пожалел? — Кармела взглянула с безмерным удивлением. — В крови, в грязи, вот такую?!

— Да. Вы улыбались, и вам было больно. Вас ранили?

— Сожгла, — она презрительно скривила губы. — Свечами. Изрядная дура, не правда ли?

Он взглянул с болью:

— Зачем вы так?

— Не знаю. Я была глупа, как девчонка, и думала, что все восхищаются мною. А оказалось — смеются.

Он взял ее забинтованные руки и медленно прижал к губам.

Приюта просящий.

Матросы гребли изо всех сил. Сзади в них летели обломки горящего дерева, с шипением гасли в воде. «Сан-Микеле» служил последнюю службу своей команде, укрывая пеленой дыма, отделяя от преследователей стеной огня. Но вот-вот огонь доберется до крюйт-камеры, корабль взорвется, образуется водоворот, и место их поражения может стать и местом гибели. Это была последняя шлюпка с гибнущего корабля, другие уже растворились в смешанном с дымом тумане. Изредка из этого душного облака долетал глухой гул, и в море шлепались на излете ядра. А лесистый берег приближался…

Капитан всегда покидает тонущий корабль последним. И на этот раз — последним, с пулей около сердца и пулей в плече. И колотой раной бедра. Кровь выходила толчками, и Бенито проклинал друга-лекаря за то, что он оказался в другой шлюпке. Кортинас сжимал зубы и старался, чтобы руки не дрожали. И голос оставался спокойным:

— Держи правее, вон туда.

А сам рвал на полосы рубашку. Кровь пробивалась сквозь полотно, как солнце сквозь тучи, и руки делались липкими, и хотелось сполоснуть их в воде.

Кармела дышала хрипло, лицо побелело.

— Помогите же… кто-нибудь… Боже!

Кармела лежала у Бенито на коленях, и он старался заслонить ее от брызг, летящих с весел, пока шлюпка наконец не ткнулась в берег.

Они попеременно несли Кармелу на руках, пробираясь сквозь густые заросли и стараясь не думать о том, что вот-вот на их след может выйти береговая охрана. Так они шли почти до вечера, когда заросли кончились и на всхолмье над круглой бухтой показалось приземистое здание. В башне забили колокола, и стало ясно, что это монастырь — обитель святой странноприимницы Маддалены. Они постучали в ворота. Привратница ахнула, увидев вооруженных мужчин, и не открывала. К воротам позвали настоятельницу на переговоры. Пираты оставили Кармелу под опеку монахинь. Бенито передал все бывшие при них ценности в дар святой, прося, чтобы о раненой заботились до его возвращения. Настоятельница обещала.

А через час в обители появилась конная береговая охрана.

— Ушли, святая мать? А женщина, раненая женщина с ними была? Ну да, она переодетая… Если что… Да, конечно. Благословите, матушка.

Топот копыт затих за поворотом.

Келья была холодная и выходила окном на море. Серый полусумрак вливался в него, далеко внизу грохотал прибой. Когда настоятельница, выпроводив гостей, вошла, монахиня, что делала перевязку, встала и поклонилась. Мать Сюзон брезгливо взглянула на таз, на окровавленные тряпки у постели, на обнаженную грудь раненой. Потом перевела взгляд выше: на высокие, покрытые горячечным румянцем скулы, карие, полные боли, но осмысленные глаза. Темным золотом блеснула мокрая прилипшая ко лбу прядь. Аббатиса поняла, что раненая красива. Резким жестом отослала монахиню, подвинула табурет и села так, чтобы видеть лицо гостьи. Та попыталась приподняться.

— Лежите! — велела настоятельница. — Вам вредно двигаться.

Она привстала; изображая заботливость, прикрыла раненую одеялом.

— Вы находитесь в обители святой Маддалены Ломейской. Я мать Сюзон, здешняя аббатиса. Ваши друзья просили позаботиться о вас до их возвращения.

Раненая приподнялась на локте:

— Кто?

— Они не назвали себя. Да лежите же! — прикрикнула настоятельница. — А вас зовут Кармела, верно?

Раненая глухо молчала. Мать Сюзон положила ей на плечо узкую ладонь:

— Не бойтесь. Доверьтесь мне. Ведь то, что вы здесь — это промысел Божий. Бог ниспослал вам испытания, но он же позволяет вам раскаяться и ступить на стезю добродетели…

— Я хочу пить, — сказала Кармела.

К вечеру у ней начался жар, и две недели она пробыла в горячечном забытье, крича от боли и богохульствуя. Аббатиса опасалась за ее жизнь, но к концу второй недели раненая пришла в себя и стала выздоравливать. Тогда настоятельница вновь посетила ее.

— Как вы чувствуете себя? — высокое сопрано аббатисы, должно быть, являвшееся украшением церковного хора, на этот раз звучало вкрадчиво. Черная ткань уставного капюшона заставляла кожу лица по-особенному сиять, и мать Сюзон, вопреки немалым летам, смотрелась красавицей.

— Благодарю вас, лучше, — коротко ответила Кармела.

— Все эти дни мы проводили в посте и молитвах, дабы Господь ниспослал вам исцеление.

Кармела кивнула.

Настоятельница трогательно взяла ее за руку:

— Девочка моя… — в уголке цепкого серого глаза неожиданно блеснула слезинка. — Девочка моя, нам дается одна жизнь. Отрекись от суетного, обратись к всевышнему…

— То есть, — прервала Кармела, — вы… предлагаете мне… стать монашкой?

Мать Сюзон облизнула губы. А Кармела расхохоталась. Она смеялась долго и искренне, сидя в постели, пока со стоном не схватилась за грудь. Аббатиса озабоченно склонилась ней, поднесла чашку с лекарством:

— Успокойтесь, выпейте. Вы еще слишком слабы, чтобы говорить о серьезном.

— Я достаточно сильна, чтобы сказать "нет."

С ней ничего не смогли сделать ни уговорами, ни угрозами. Тогда о ней точно забыли. Не приносили еду, не перевязывали раны. Кармела попыталась бежать. Ее нашли у решетки монастырского сада. Без сознания.

… "Что вы собираетесь делать?"

"Что бы мы ни делали, это будет лишь для вашего блага и вящей славы господней".

"Не хочу. Нет! Не-ет!.."

Вспышка совсем обессилила девушку, и полчаса, на которые ее оставили в покое, не принесли облегчения. Та же келья с сырым камнем стен, тот же холод и расплывчатый синий свет из окна, та же жесткая постель, на которой она корчилась от боли в ранах и в горячечном бреду проклинала бога и звала Хименеса. Так же давят повязки на груди и так же пылает лоб от бессильной ненависти.

Она пошарила в поисках чашки с водой, которую обычно оставляли у изголовья. Чашки не было.

Между тем стемнело. Сумеречные тени выползли из углов и подступили к Кармеле, и тут за дверью показался свет. Вошли три монахини: две несли подсвечники со свечами, сразу же ярко озарившими все вокруг, третья — таз и ворох льняных полотенец. Следом вкатилась неопрятная служанка, прихватив передником ручки медного исходящего паром кувшина, а за нею — аббатиса и лысый толстяк в наглухо застегнутой черной куртке — лекарь. Оставив принесенное на скамье, монахини удалились. Служанка помогла лекарю снять куртку, и, пока он закатывал рукава рубашки, обвязывала его живот полотенцем. Настоятельница, стоя у дверей, перебирала ружанец.

Эти неспешные приготовления разбудили в Кармеле предчувствие чего-то неотвратимого: давний ужас полузабытого детского сна, когда приближаются ее мучители, а она не может ни пошевелиться, ни закричать. А между тем в лекаре не было ничего зловещего: низенький, толстый, с брызжущим весельем лицом гурмана и ловеласа. Бодро пыхтя, приблизился он к Кармеле, взял ее запястье в белые мягкие пальцы: