Месть Бела - Арчер Джеффри. Страница 8

Конан судорожно сглотнул. Только одна мысль билась в его голове: «Это сон, это всего лишь сон...» Где-то в глубине души он знал, что все происходящее с ним за последний месяц — это кара, наказание, возмездие за его опрометчивый поступок, за осквернение хранилища в храме. В душе он с самого начала был уверен, что боги не простят его...

Какой-нибудь маг, какой-нибудь демон могли, конечно, наслать на Конана чары, одурманить, очаровать его и выдать себя за бога... но все равно некая частичка разума воина тревожным колокольчиком сообщила бы ему, что это обман, что он имеет дело с обыкновенным — волшебным или потусторонним, не важно, все равно обыкновенным — злодеянием... А от сидящего напротив существа веяло такой силой, таким могуществом, что северянин ни на миг не усомнился: перед ним именно он, бог, Покровитель воров.

— Вижу, ты меня признал. — Бел удовлетворенно откинулся на спинку каменного кресла. Коротко хохотнул. — Так что же ты встал столбом, друг мой Конан? Будь вежливым гостем: проходи. Составь мне компанию.

Киммериец, не в силах пальцем шевельнуть от охватившего его ужаса, и в самом деле застыл на месте: духу не хватило ни сделать шаг вперед, ни бежать отсюда сломя голову... Однако ноги более не подчинялись ему. Повинуясь чужой желанию, они заставили варвара подняться на плиту и согнулись в коленях перед вторым креслом. Волей-неволей Конану пришлось сесть. Он поерзал, устраивая меч в заплечных ножнах поудобнее.

— Так-то лучше, — заметил Бел. И замолчал — будто ждал ответных слов.

Конан не знал, какие нужны слова. Слова извинения? Или слова почтительности, преклонения?

Взгляд невидимых во мгле под капюшоном глаз сверлил его, выворачивал наизнанку, просвечивал насквозь, как утреннее солнце просвечивает сквозь завесу комнатной пыли,

И ему остро, нестерпимо захотелось проснуться, увидеть реальный мир, прищуриться на успокаивающую яркость нового дня... Однако он не мог. Хотел, но не мог. Он перестал быть хозяином и творцом своей судьбы.

— Я... — начал Конан. Запнулся. Прочистил горло. Нет, что-то он должен сказать, как-то оправдаться перед богом, но не понятия не имел — что и как. — О Бел, я... никогда, не думал, что ты... такой.

— Какой — такой? — живо поинтересовался Бел. — Я все-таки бог, друг мой Конан. Я могу быть каким угодно. В зависимости от настроения и ситуации. А мое настроение и нынешняя ситуация таковы, что... Г-хм... По сути, подземный коридор и скрадывающий фигуру и лицо плащ ничем не хуже прочего. Я — покровитель воров; тьма — моя одежда, многоликость — мой щит, хитрость — мое оружие... Хочешь, я предстану перед тобой в образе ослепительной красоты девы, от одного взгляда на которую ты забудешь обо всем на свете?

Не дожидаясь согласия или протеста, Бел шевельнулся в своем кресле, и капюшон сам собой упал с его головы. Но вместо лица обещанной девы киммериец увидел лишь клубящуюся тьму, из которой на него глядел один-единственный, желтый, с черным вертикальным змеиным зрачком глаз. И столько холода, столько нечеловечности было в этом взоре, что северянин, невольно отпрянув, вскрикнул.

В следующий миг капюшон таинственным образом снова оказался на месте, и варвар услышал спокойное:

— Я пошутил, друг мой Конан. Сегодня у меня нет настроения принимать облик глупой похотливой бабы. Настроение у меня совсем другое... Но не бойся. Пока я не хочу пугать тебя и причинять тебе зло... Пока.

— Так что же, о Бел, тебе надо? — сквозь зубы проговорил варвар. Никогда еще ему не приходилось беседовать с богом, и поэтому он ощущал себя беспомощным листком в объятиях осеннего ветра.

— Ты обидел меня, друг мой Конан, — быстро ответил Бел, точно ждал этого вопроса. — Обидел и рассердил. Без повода, без причины. Я

— бог, но я чем-то похож на вас, на людей. Я люблю, когда любят меня. Люблю, когда мне молятся, приносят жертвы. Когда меня уважают, короче говоря. Асгалунские воры и зуагиры-кочевники почитают меня чуть ли не за верховное божество, и поэтому я помогаю им. Иногда. Если есть настроение. Бог, которому не поклоняются — не бог. А что делаешь ты, Конан из Киммерии, шадизарский вор? Ты, вор, воруешь у того, кто покровительствует ворам! И как, ты думаешь, должен я поступить с тобой? Похвалить за храбрость и смекалку и одарить по-божески? А, Конан?

Бел усмехнулся; но не было веселья в этой усмешке: ледяным гневом сквозило в ней. Конан съежился в кресле, инстинктивно пытаясь сделаться как можно меньше и незаметнее. С неожиданной ясностью северянин вдруг увидел конец своей жизни: он на века останется здесь, в этом призрачном подземелье, в компании темного божества... а на утро остывшее тело варвара найдут в комнатенке трактира «Кровавые кони». И никто, ни одна живая душа не узнает, где, как и за что умер славный воин из Киммерии.

От горечи и бессилия ему захотелось плакать, но он сдержал комком подступившие к горлу рыдания. Все же что-то осталось у него от прежнего Конана, крохи, тень, след на прибрежном песке — но осталось. Поэтому он вскинул голову и спросил, постаравшись, чтобы голос его звучал твердо:

— О Бел, ты хочешь наказать меня?..

— Наказать? — засмеялся Бел. — Неужели ты еще не понял, что уже сам себя наказал? Ведь ты отдал принадлежащий мне посох тому, кто нанял тебя украсть его. Как ты там сказал бедному глупому сторожу в храме, — мол, должен положить в хранилище самое ценное, что у тебя есть? Рубин, мол, должен отдать Белу, так было? Что ж, друг мой Конан, все так и вышло. Ты украл мой посох и — слушай внимательно! — вместе с ним отдал самое ценное, что у тебя есть... Догадываешься, что именно?

Конан до боли сцепил пальцы — так, что побелели костяшки. Теперь истина открыла ему свой уродливый лик.

— Я... — выдавил он из себя. — Я отдал... свою... храбрость, о Бел...

— Соображаешь. — Бел наклонился вперед; на этот раз под капюшоном мелькнула хитрая лисья морда — мелькнула и пропала. — Да, я покровительствую ворам, Конан. Но красть у себя я не позволю никому. Всякий, кто посягнет на мою собственность, должен искупить вину. Иначе я перестану быть богом. — Голос его стих и превратился в шепот ночного ветра в зарослях. — Но я не хочу карать тебя, Конан. Чувства мести, так уж получилось, я лишен напрочь. Ты оступился — и проиграл. А я люблю игры. Игрок я, понимаешь ли... Давай же, друг мой Конан, сыграем в одну игру. Если выиграешь — получишь назад свою храбрость. Если же нет, то — сам понимаешь... Итак?

Бел выжидательно умолк. Потом, не дождавшись ответа, неожиданно рявкнул:

— Хочешь искупить свой грех? Хочешь, чтобы я простил тебя? Хочешь вернуть, что потерял?

Новая волна ужаса захлестнула киммерийца. Впереди лишь неизвестность, новые лишения и очередные опасности, если он согласится...

Однако на пути этой волны встал мол здравого рассудка: если он не рискнет и откажется от возможности вернуть прежнего Конана, то дни свои закончит в какой-нибудь канаве — безвестным бродягой, бесхребетным трусом, спившимся попрошайкой. В конце концов, лишь с помощью собственной храбрости и отваги Конан мог достигнуть чего-нибудь в этой жизни; без смелости и мужества, без дерзости и бесстрашия он никто, как и тысячи обыкновенных людишек...

Поэтому он отыскал в душе немного гордости и выдавил из себя:

— Хочу, о Бел.

Бог воров вновь откинулся на спинку кресла.

— Да, я знал, что ты не совсем пропащий человек, Конан. Ты согласился, даже не спросив, что именно я тебе предлагаю... Это хорошо. Молодец.

Он умолк. Рукав черно-туманного плаща завис над столом, из него показались пять длинных, тонких, многосуставчатых пальцев и принялись легонько, задумчиво постукивать по каменной столешнице. Бел о чем-то размышлял. Вяло, как свежий мед, текло время.

— Мои жрецы давали обет никогда никому ничего не покупать и не продавать, — наконец проговорил бог воров. — А если они нарушают его, то обязаны искупить вину, возместив стоимость проданного или купленного в десятикратном размере. Но ведь ты не мой жрец. Поэтому я не буду столь требователен... «Самое ценное», говорил ты про «рубин»... Что ж, это справедливо. Да будет так.