Меч и щит - Березин Григорий. Страница 13

Но это все произойдет позже, а тогда я целые сутки не выходил из шатра. Не выходил бы и дольше, если бы меня не выгнал поползший с поля сражения трупный смрад. Тел там лежало столько, что шакалы и вороны не могли справиться со всеми, а оставшиеся со мной телохранители, приведя землекопов из Медаха, похоронили только наших павших. Встревоженный этим, я по пути домой распорядился в Медахе, чтобы зарыли и убитых судавов, разумеется в стороне от антов. С тех пор так и высятся там два кургана, но где кто лежит, по-моему, все давно уже забыли.

А Альдона с того дня была моей постоянной наложницей и сопровождала меня во всех походах, за что иные придворные дамы, имевшие на меня какие-то виды, называли ее обозной девкой. Но мне не было никакого дела до этого. Не скажу, что я сильно полюбил ее, но за минувшие семь лет привязался к ней достаточно крепко, чтобы не заводить себе другую девицу, даже когда Альдона три года назад забеременела. Не только я видел в ней что-то вроде живого талисмана, но и все войско считало, что она приносит нам победу. Все эти годы она была такой же, как в тот памятный день, молчаливой и послушной. Иной раз до того молчаливой, что подмывало ударить ее по лицу, чтобы добиться проявления хоть каких-то чувств, но всякий раз, заглянув в янтарные глаза, я опускал уже занесенную руку. И теперь я чувствовал, что не могу уехать, не попрощавшись с ней.

Я пинком распахнул дверь в свои покои и вошел, злобно срывая с себя хитон из джунгарского шелка и швыряя его в угол. Отыскав взглядом Альдону, баюкавшую нашего малыша, я приказал ей:

— Собери мне все, что надо для далекого похода. Я уезжаю.

Затем я вспомнил свои подозрения, что о моем происхождении знали все, кроме меня, и спросил ее:

— Ты знала, что мой отец не Архелай, а Глейв?

Она молча кивнула.

Во мне поднялась привычная волна раздражения, но я не спросил, почему же она мне не сказала об этом. Она вообще ничего не говорила, если не спрашивали, да и на вопросы отвечала чаще всего коротко и неохотно.

— Думаю, ты понимаешь, что я не могу взять тебя с собой. Мне и одному придется нелегко, а уж с тобой я и вовсе пропаду. Не бойся, обидеть тебя никто не посмеет. Если я, как незаконный сын, не имею прав на престол, то наш сын — вдвойне незаконный, и Демми его опасаться не будет. Да и в любом случае мать не даст тронуть своего внука, а значит, и тебя. И, стало быть, вам ничто не угрожает, потому что и Демми и Ари трепещут перед матерью.

Я умолк. Молчала и она, глядя на меня без всякого выражения на лице. Наконец я не выдержал:

— Хоть бы сказала что-нибудь на прощание. Ведь неизвестно, свидимся ли мы еще когда-либо. Э-э, да что с тебя взять, бревно бесчувственное!

Тут она с плачем бросилась ко мне в объятия, целуя меня и бормоча сквозь слезы какие-то слова на своем языке, и я с потрясением понял, что она меня по-своему любила, и, возможно, если б я остался в замке, наши отношения переросли бы во что-то большее. Но, увы, узнал я об этом слишком поздно, когда нас ждала неизбежная разлука, ведь даже если бы я и смог взять с собой ее (в конце концов, она же, как я говорил, сопровождала меня во всех походах), то тащить с собой и двухлетнего сына я уж никак не мог. А оставлять сына без матери я не хотел, ибо знал по личному опыту, как тяжело ребенку, даже когда мать уделяет ему недостаточно внимания. Нет, хватит с него и того, что он по моей милости вот уж два года живет на свете, и все без имени, потому что я никак не мог решить, какое ему дать. Давать ему какое-нибудь имя, принятое в роду Эсти, я не хотел, еще, чего доброго, возомнит, будто у него есть какие-то права на престол Антии. А на робкое предложение Альдоны дать ему тогда какое-либо жунтийское имя я ответил так грубо и резко, что с тех пор она об этом не заикалась. Так он и жил безымянным, хотя слуги в замке начинали уже почти неприлично громко шушукаться, так как в народе считается, что в тело безымянного или забывшего свое имя может легко вселиться злой дух. Но при мне никто не смел обронить ни словечка, зная, как я отношусь к подобным суевериям.

И я решил, прежде чем уехать, исправить хотя бы эту несправедливость. Мягко высвободившись из объятий Альдоны, я подошел к плетеной детской кроватке и осторожно взял на руки малыша, силившегося разобрать плетенку, мешавшую ему ползать где вздумается.

— Ты мало чего хорошего видел от меня, сынок. А сейчас мне тем более нечего тебе дать, даже своей поддержки, ведь я уезжаю, и неизвестно, когда вернусь. Но кое-что я все же могу тебе дать, и этого подарка у тебя уже никто не отнимет. Я даю тебе имя. Нарекаю тебя именем… Эглейф, и пусть оно принесет тебе такую же славу, какую стяжал себе твой дед!

Я снова повернулся к Альдоне, дабы еще раз велеть ей собирать меня в дорогу. И обнаружил ее в двух шагах от себя, протягивающую мне тот янтарный кулон, с которым она никогда не расставалась.

— Возьми, — сказала она, надевая его мне на шею. — Это амулет. Он убережет тебя от беды.

Тебя-то он не больно уберег, подумал я, но промолчал, не желая ее обидеть, и только опять обнял ее и поцеловал. После этого она сама молча принялась собирать мое походное снаряжение: сапоги, ремни, лорку, сумки и прочие, такие словно бы пустяковые, но необходимые вещи вроде трута и кресала. Сам я тоже праздно рылся в своих вещах, прикидывая, не пригодится ли чего в дороге, но не видел ничего такого, без чего нельзя обойтись, за исключением черного одеяла из верблюжьей шерсти. Я улыбнулся, вспомнив, какой скандал закатил казначей, когда после победоносного возвращения из-под Медаха далеко не все одеяла сдали по принадлежности, ссылаясь на утерю или раздирание на перевязи. Он требовал вернуть казне эти дорогие привозные ткани, но я ему коротко ответил:

— Воины расплатились за все — своею кровью.

Спорить со мной он не посмел, ведь я теперь был не просто наследным принцем, которому еще надо подрасти, прежде чем спорить со старшими, а Первым Стратегом Королевства, уступающим в звании только полемарху. Взять свое он решил другим способом, забрав в королевскую казну всех трофейных лошадей, не заменяя ими пострадавших крестьянских кляч. Но я и тут настоял на своем, задав ему всего один вопрос:

— Ты хочешь, чтобы я нарушил свое слово принца?

Гуннар увял.

В конце концов я взял, помимо одеяла, только жунтийский трехгранный кинжал Альдоны, мой первый трофей, ведь я с того сражения носил его всегда. Это был, конечно, не отцовский Кайкэн, но для меня и он стал, подобно самой Альдоне, чем-то вроде талисмана. Я взглянул на висевший у меня на шее амулет, подаренный Альдоной, — янтарную башенку, осью которой служил железный стрежень в виде Столпа Хальгира с двумя шарообразными утолщениями под основанием башенки и навершием над зубцами в виде сжатой пятерни с оттопыренным кверху средним пальцем. Остальные пальцы, собранные в щепоть, сжимали звено золотой цепочки, которую Альдона и надела мне на шею. Неизвестно, будет ли от амулета какой-то прок. Мои мысли, естественно, устремились к янтарному барану, которого я забрал у застреленного жунтийского мага. Вот этот амулет мне бы, несомненно, пригодился.

После допроса пленных барон Одо дознался, что мага этого Гульбис захватил с собой в набег на случай, если гарнизон Медахской крепости вовремя прознает о его приближении и изготовится к осаде. Тогда маг вышиб бы с помощью амулета ворота замка и… дальше все ясно. Но так как путь к Медаху преградили мы, пришлось чародею применить свою диковину не по назначению. Впрочем, если бы не меткий выстрел Улота, нам бы хватило и этого. Вот и все, что сумел выведать Одо. К сожалению, придворный маг Дион выяснил и того меньше. Он лишь подтвердил, что амулет обладает немалой колдовской силой (как будто мы этого не знали) и служит, очевидно, для пробивания брешей. Но каким заклинанием амулет приводится в действие, он так и смог установить; не удалось это и лазутчикам Одо в Жунте. По всей вероятности, заклинание знал только убитый маг, а на предложение спросить у него Дион возмущенно заявил: