Пять имен. Часть 2 - Фрай Макс. Страница 10

Однажды поэту Бродскому приснилась собака. Проснувшись, первые несколько мгновений он пребывал в лёгком недоумении. «Написать, что ли, о собаке?..» — подумал Иосиф Александрович, сел к столу, и в самом деле написал:

раскрашенная в цвета зари собака

лает в спину прохожего цвета ночи

Написав это, Бродский пошёл бриться, намылил подбородок, но не снял пену лезвием, а долго стоял перед зеркалом, думая о том, что вот, непонятно — то ли собака, которая ему приснилась, вызвала к жизни эти строки, то ли стихотворение, долго зревшее в нём, явилось ночью в собачьей шкуре.

Говорят, Поднебесная покоится на ободе железного колеса. Колесо непрерывно вращается: так происходит смена ночи и дня.

Ещё я слышал, что далеко на востоке есть царство Му, где рождаются только близнецы и каждый до конца жизни неразлучен с парой, данной ему от рождения. Дочерей в этой стране выдают замуж вместе с сестрой или братом, поэтому для заключения брака требуется взаимное влечение четырёх, а не двух.

Всем известна история о том, как нерадивый писец Небесной Канцелярии уронил каплю синей туши, и таким образом небо приобрело оттенок, радующий глаз и успокаивающий сердце, но мало кто знает, что звали этого писца Тан Чанжу и был он третьего разряда, а после этой провинности его разжаловали в писцы четвёртого разряда Небесной Канцелярии.

В одной старой книге я нашёл изречение: «Благородный муж, оканчивая фразу, не помнит о чём шла речь в начале. Он говорит, будто плывёт в лодке без вёсел, двигаясь вместе с речью, беспрекословно следуя её течению».

ВСПОМИНАНИЯ

Как я грезил о бессмертии

1. Когда я был маленьким, верил, что к тому времени когда вырасту, учёные изобретут средство от смерти, и я не умру.

2. Учёные мне представлялись похожими на муравьёв — с большими головами на тонких шеях. В круглых очках — как у Шостаковича. Иные — при бородах. Иные — совершенно лысые.

3. В своих странных снах наяву я видел их стоящими вдоль длинного лабораторного стола, освещённого сверху множеством ламп.

4. Иногда они — все как один — поворачивались ко мне и деловито принимались рассматривать — будто я был колбой или лабораторной мышью.

5. Люди умирали, и учёные складывали их на столы, чтобы ИССЛЕДОВАТЬ.

6. Временами один или другой принимался кричать «Эврика», но позже всегда выяснялось, что это — ЛОЖНАЯ ТРЕВОГА.

7. Наконец, учёные находили лекарство от смерти и вручали его мне в виде огромной белой таблетки. Отныне я не умирал никогда, но жил вечно.

*Также я грезил о чудесной возможности летать без крыльев, при помощи одной силы воли.

Как я боялся

Мне было девять или десять лет от роду. Мы вернулись с пляжа, мама пошла в душ, я — на кухню. На холодильнике, в плетёной хлебной корзинке я обнаружил ЭТО. С виду ЭТО напоминало кузнечика-переростка, ничего из ряда вон выходящего.

Внезапно я потерял способность дышать.

Ни крикнуть, ни — тем более — заговорить.

Ни шевельнуться.

Не знаю сколько это продолжалось. В какой-то момент саранча с характерным треском взлетела, и я потерял сознание.

До сих пор не понимаю окончательно природу этого ощущения: я будто бы оказался в плену этого создания, потеряв контроль над собой. Возможно, нечто подобное чувствуют женщины, которые, завидев мышь, с визгом лезут на стену.

Невыносимость чужого присутствия. Полная и окончательная (возможно, родовая) несовместимость.

Отвратительный холод в позвоночнике.

Как я перестал бояться

В детстве было физически нестерпимо, невыносимо делать то, что казалось ПУСТОЙ ТРАТОЙ ВРЕМЕНИ, это мешало жить настолько, что я был готов бесконечно спорить с родителями, учителями, сверстниками, чтобы отстоять своё право на ВЕРНЫЙ поступок. Разумеется, война была проиграна, не начавшись. Меня постоянно принуждали делать то, что делать было не нужно и даже то, что делать было нельзя ни в коем случае, и я с этим смирился, тайно, впрочем, продолжая верить в собственную правоту и даже (чего греха таить) исключительность.

Зато в армейские годы я познакомился с новым, очаровавшим меня абсолютной внятностью принципом отношения к действию. Внешне он сводился к следующему: «Делай всё, чтобы быть битым как можно реже и постарайся сделать так, чтобы тебя не убили». Именно армия научила меня относиться к действию иначе, чем прежде. Я стал рационален и разборчив. Тем не менее, били меня не реже, чем остальных, и грозили убить за жидовство.

И только в тот момент, когда я совершенно отчаялся, до меня дошло, что на самом деле нет разницы между одним действием и другим, что эту разницу мы создаём сами, когда поверх явления появляется тонкий, почти прозрачный слой СМЫСЛА. Всякое занятие есть способ ПРОВЕСТИ ВРЕМЯ. Я есть то, ЧТО я делаю, когда что-то делаю. Я есть то, чем в действительности ЗАНЯТ.

Внезапно я понял, что секрет кроется в ПРАВИЛЬНОМ ОТНОШЕНИИ. Можно мыть тазики, но на самом деле ОЧИЩАТЬ СОСУДЫ, и тогда в какой-то момент действие превращается в ДЕЯНИЕ, а после — в нечто такое, чему и название подобрать трудно. Оплошность приведёт не к тому, что старшина «вломит пизды» за то, что тазики не вымыты, но к тому, что СОСУДЫ БУДУТ НЕ ОЧИЩЕНЫ. И то, что старшина «вломит пизды» уже не настолько важно, а может быть и совсем не важно.

Именно тогда я перестал бояться.

Возможно, это меня спасло.

Со временем стало ясно, что окружающие бессознательно сопротивляются подобному отношению к действию, даже если это отношение демонстрирует некто совершенно им посторонний. Даже если это не в их интересах. Но это — другая история, другой мемуар.

Как лейтенант меня расстреливать водил

Я был из рук вон плохим солдатом. Просто ни в какие ворота. Мало того, умничал направо и налево (это в советской-то армии, при дикой дедовщине), короче говоря — вёл себя как молодой придурок, каковым, по всей видимости, и являлся. Со всей приличествующей ложной гордостью и детским тупоумием! «Дедушки» от моей наглости за головы хватались, били много и больно. Не помогало. Офицеры тоже не жаловали. Что ни проверка, рапорт: "на боевом дежурстве возмутительным образом читал Достоевского". Вот из-за Фёдор Михалча едва жизнью не поплатился. Замполит книжку очередной раз нашёл (я не очень-то прятал, честно говоря) и сжог у всех на глазах — чтоб неповадно было, а я ему по физиономии съездил, тоже — при всём честном народе. Гусар и фанфарон. Тут он взял меня под локоток, и повёл из бункера — расстреливать.

Поставил у стенки, пистолет достал, прицелился. В лоб. Молодой парнишка, лет двадцати. Товарищ лейтенант. «Ну что, — говорит, — приехали…» Руки трясутся. Нервы.

Я в ответ: «Ладно, меня уже однажды расстреливали, разом больше, разом меньше — без разницы». А сам думаю: «Что это я говорю? К чему?»