Пять имен. Часть 2 - Фрай Макс. Страница 90

Смерть учтиво кланяется странствующему книгочею при встрече, а далеко в Каталонии восточный ветер перелистывает и рушит листы книги о Друге и Господине

Многолетия пропеты с тех пор, но счастья все еще нет на земле и все живое молит в смятении:

— Господи! Услышь крик мой!

Но не совершает кружения волшебная цифирь и заветные шрифты не касаются китайской бумаги и не сопрягаются шестерни машины счастья.

Новелла 15. Шут по имени Джуфа

Когда маэстро Лодовико Иннаморато, постановщик мистерий и его труппа в спешке покидали Флоренцию, спасаясь от гнева покойного мессера Джованни да Биччи, некий простак, минуя стражу, опрометью бросился во дворец Синьории, вопя при этом благим матом на всю Via Larga (Широкую улицу):

— Милосердия и справедливости!

Часовые у ворот Дворца с лязгом скрестили пики прямо перед его носом, проситель корчил уморительные рожи, пытался проскочить меж ног капитана стражи, и нельзя было без хохота смотреть на странное лицо простака.

Алый колпак площадного шута, с бубенцом на длинном «хвосте» мельтешил перед глазами обескураженных стражников, а обладатель его разве что колесом не ходил на потеху тут же собравшимся зевакам, торговкам с корзинками, откуда торчала морковная ботва и салат, а так же — пронзительно свистящим мальчишкам на посылках и косматым уличным собакам.

Возмутитель спокойствия был молод, невелик ростом, но на славу сбит Творцом во всех сочленениях неутомимых, на поверку железных, мышц акробата.

Был он ловкач, трюкач и трепач, из тех, которые за хлестким словцом не лезут в долгий кошель.

Рот его был широк и дерзок, но при этом красиво и четко вырезан самой природой, гораздый и на улыбку и на поцелуи и на песни, верхнюю губу метило темное родимое пятнышко — признак краснобая, удачника и пылкого любовника.

А крупные, честно очерченные глаза с еле заметной тенью морщин под веками, верно, немало повидали, такой взгляд более сгодился бы меткому стрелку, нежели площадному шуту-свистоплясу.

Сорванец валял дурака, показывал стражникам дули, фиги и «носы», уклоняясь от тумаков с невероятной ртутной ловкостью, а вокруг него, втрое увеличивая шум, галдеж, бузу и белиберду, прыгал премерзейшего разбора кобелек ростом чуть больше кошки, и мастью чуть ярче лисьей, до смешного похожий на собачонку-спутницу Шута из карты Старшего Аркана тарокка.

Кобелек надсадно и звонко лаял столь гадким и трескучим голосишком, что в носу свербило до чоха.

Уличный люд гоготал во всю глотку.

Торговки строили шуту глазки и обмирали, ахая и прикрывая лица передниками.

Мальчишки обстреливали стражников ослиным навозом и дудели в свистки из стручков акации.

Ослы, икая, орали и брыкались.

На широком поясе шута, пересекавшем алую бунтарскую безрукавку, болталось, вспыхивая, зеркальце на длинной ручке, а на одном шнурке с ним-выделанная чучельником голова ночной крючконосой птицы — совы.

Капитан стражников доверху набряк черной кровью и желчью, как волдырь, выхватил меч из ножен и, очертя голову, ринулся на безоружного баламута и безобразника, вращая клинком, будто ветряная мельница в бурю, но лицедей, расхохотавшись, совершил головоломный курбет, и вспорхнул кувырком, как кочет, на вершину двухколесной повозки торговца зеленным товаром.

Балансируя на весьма скользкой капустной пирамиде, озорник взвесил в руках пару кочанов покрепче да похруще, стоя на левой ноге, обтянутой алой штаниной с заплатками, а правой ногой — в штанине черной он болтал на воздусях, и вертел остроносым башмаком перед носом стражника, скакавшего под оглоблями повозки с бесполезным полутораручным мечом, как оголодавший пес под окороком, подвешенным на коптильном крюке.

— Знатная капуста уродилась в Тоскане. — притворным менторским тоном заметил шут, скроив печальную и значительную мину — Эй, добрые граждане Республики, подскажите дураку, что завещал нам Господь?

— Платить жирным попам десятину! — завопил уличный люд.

— Не верно. — прицыкнув зубом, возразил шут — Зато накладно. — но заметив в подворотне соглядатая в доминиканской рясе, который давно прислушивался к его байкам, осекся и показав монаху язык, закончил — но впрочем… ладно.

— Плодиться и размножаться! — крикнула торговка, самая хорошенькая и бойкая среди товарок.

— Не верно. Но, вероятно… — азартно вздернув бровь, подмигнул торговке шут — Весьма приятно.

Собравшиеся ротозеи вразнобой понесли несусветную околесицу в ответ на загадку шута, тот окинул их насмешливым взглядом и вздохнул:

— Эх, вы, растяпы и невежи. Слушайте, волки и овцы, стражники и торговцы, воры и сутенеры, блудники и девицы… Бог завещал делиться!

Смерив капитана стражи похабным оком, шут завершил дурацкую тираду свою презренной прозой:

— На тебе капустки. Я не жадный.

Тут капитану несладко пришлось, потому что хохоча, тпрукая губами, горланя и улюлюкая, негодяй метал в него капустные головы без промаха, как осадный онагр или требюше, а одну самую крупную и гнилую нахлобучил на острие его меча — так что все лицо горе-вояки облепилось капустными листьями, и уподобилось голубцу, раскисшему в горшке смерда.

Капитан взревел, как обрезанный турок, истоптал в кашу овощной дрязг и приготовился развалить тулово юного лицедея надвое одним ударом меча.

Но тут сам мессер Козимо Медичи, раздраженный неурочным шумом, прервал заседание Совета Добрых Мужей и вышел на шум. Простак живо бросился ему в ноги, распознав в нем по одежде и нагрудной гербовой цепи важную птицу.

Мессер Козимо подивился его рвению и спросил, нахмурившись:

— Кто ты такой есть?

Простак ответствовал:

— Меня зовут Джуфа. Я — заборный король.

— Что это значит? — спросил мессер Козимо.

— Есть такая птичка, добрый синьор. Эта пташка — сущий бич садовников, она ворует тутовые ягоды и виноград, она всегда весела и голодна, своего голоса Господь ей не дал, но позволил заборному королю понемножку красть чужие трели и наречия. Весной этих пичуг полным полно в любом саду Тосканы, и садовники устраивают пугала и страхи, вешают ветряки из шелестящих стекол и лент, надеясь отпугнуть хитроумную птаху, но ничего не помогает. Но стоит ударить зимнему приморозку и заборные короли умирают десятками.

Короток век пересмешника.

— Но ты человек, а не птица. — возразил простаку мессер Козимо, думая, что имеет дело с буйнопомешанным. — Чем ты промышляешь?

— Бесспорно, я не птица, мой добрый синьор, — отвечал Джуфа — Вот мой промысел: я напяливаю двухцветные портки на голову, я стерегу чужих жен, учу свинью говорить: Отче наш — а она мне — в ответ "От такового слышу!", меняю брынзу на кинзу, обучен видеть жало смерти и победу ада, умею держать данную клятву, любить до гробовой доски, честно проживать свою жизнь, одним словом: я — законченный дурак. До сего дня я скоморошничал и потешничал в составе труппы мессера Иннаморато, постановщика мистерий из Умбрии. Только я больше не хочу играть в его мистериях. Хорош тот балаган, где даже… ангелы вешаются.

Услышав ненавистное имя Иннаморато, мессер Козимо помрачнел пуще пречжнего, но оглянувшись на зевак, решил ответить безумцу шуткой:

— Ты, дурак, не нашел ничего дурнее, чтобы по-дурацки требовать милосердия и справедливости. Разве дураку надобны такие вещи?

Джуфа продолжал, смиренно потупясь:

— Вас называют самым справедливым мужем Флоренции, вторым Соломоном. Помогите мне советом.

— Что за беда у тебя стряслась? — спросил мессер Козимо, приняв вид важный и великодушный, перекинув полу плаща через плечо — так что тяжкие складки облекли его фигуру волнами, словно тога латинского мудреца.

Джуфа тяжко вздохнул, нахмурил лоб, присел на тележное колесо и повел обстоятельную речь внятным чуть с хрипотцою голосом:

— Добрый и мудрый синьор! Вот в чем каверза: одна прекрасная и зрелая женщина полюбовно меня, дурака, приняла. Я прожил под ее кровом более полугода, я ублажал ее песнями и танцами, в ответ она дарила мне свою красоту и ароматы. Но потом пришел аптекарь, продавец круглых пилюль, проносных порошков и задонаполнительных клистиров, и нагло приказал мне убираться из дому, толком не объяснив причин. А я прожил с этой женщиной полгода, мессер! Что прикажете делать с этакой оказией?