Пять имен. Часть 2 - Фрай Макс. Страница 99

— Господь, сестра моя, Господь. — отвечал фра Габриэле, жуя дикий колосок, как деревенский подпасок в полудреме.

Чирриди расстелила на утомленных ароматных травах луга припасенное покрывало и легла на него, подложив руки под голову.

Жаркая медуница и стрекот кузнечиков облекали ее плоть, кучевые облака заволокли небеса и ласточки носились низко, так молниеносно, что тени их на воде не поспевали за птахами.

— Я любопытна, как всякая женщина от Евы и Пандоры. Прости мне эту слабость, брат. Я задам тебе последний вопрос. Скажи мне, брат Габриэле, кто соединяет робкую важенку и оленя-рогача, в час апрельского гона, кто сочетает норвежских рыб, стремящихся на серебряный нерест, кто сливает реку с рекой, кто оплодотворяет пчелиных и муравьиных королев, кто, наконец, научил мужчину познавать женщину, вводя дневное и твердое во ночное и глубокое? — тихо спросила Чирриди, не глядя на монаха.

— Господь, сестра моя, Господь, — отвечал фра Габриэле, толком не расслышав обольстительного вопроса.

Кивнув и улыбнувшись его словам, Чирриди сбросила свое платье и предстала перед монахом обнаженная, как в первый час творения, белая и розовая, словно поцелуй зимнего пламени и яблонного цвета. Ее лоно, затененное нежнейшими завитками манило, длинная маслянистая капелька влаги скользнула по внутренеей стороне бедра, Чирриди рассеянно смахнула ее ладонью и вдохнула аромат капли течного истечения — аромат камфары, мускуса, пачули и сандала — так разверзнутые ложесна, благовонно оплакивали девственную плеву. Сосцы Чирриди потемнели и ожесточились, как ее глаза. И она говорила, глухим властным глаголом львицы, Лилит и Милитты:

— Кто сейчас сопряжет наши тела, мой добрый брат, кто сочетает единорога с девушкой-ловчихой, кто опустит пылающий стебель в медовый котелок, кто введет гостя в зернообразную пещеру, кто пустит шершня в анемон, вложит флейту в лунный желобок? Мы оба отвергнуты миром — ты, как монах, я, как блудница.

Кто жестоко осудит нас после?"

Тут она легла на спину, и согнутые в коленях ноги ее уподобились созвездию Кассиопеи, а в золотистом руне лона меж вторых женских губ поманил нижний язычок, петушиным гребешком, блуждающим огоньком.

Падая на распростертое тело Чирриди, фра Габриэле промолвил, плача:

— Господь, сестра моя, Господь!

Свершилось.

Чирриди зачала второго сына.

Поначалу грешница хотела стравить дитя, но фра Габриэле сказал ей:

— Мое семя породило его, мое семя будет расти. Не пытайся смыть один грех грехом бОльшим. Это дитя я отдам Господу, он примет монашеский обет, как и я.

Так родившийся сын по имени Умберто Кондульмер, был с малолетства отдан в монастырь и не видел ничего, кроме стен обители, обильно заросших плющом и розами-камнеломками.

Фра Габриэле не делал разницы меж старшим Лодовико и младшим — Умберто, и любил обоих, хотя Лодовико он называл братом волком, а Умберто — братом водяной крысой.

Дети подросли и стало понятно, что единоутробные братья похожи друг на друга, как булат и воск.

Вскоре фра Габриэле Кондульмер, отличившийся в смирении и христолюбии, получил кардинальский сан и был вынужден переехать из Ассизи в Рим.

Чирриди и ее дети последовали за ним, потому что были любимы и хранимы новым кардиналом

Много лет прожили они в Риме, Чирриди праздновала осень своей зрелости, прекрасную, как знойное пшеничное поле, упоенное дождем, сыновья достигли совершеннолетия.

Долго ли, коротко ли, но случился прекрасный день, когда фра Габриэле Кондульмер был избран наместником Святого Петра на земле и в присутствии конклава кардиналов взял себе имя Евгения IV.

После сего возникла тайная непримиримая вражда между братьями.

Лодовико, брат-волк, сын капитана Агостино, понимал, что младший, Умберто рожден от Понтифика, а он сам произведен на свет под смрадной телегой во дворе откровенного мерзавца, пользовавшего его мать за кусок козьего сыра и подстилку из гнилой соломы.

В злобе Лодовико дразнил брата ханжой и богомолом и вретишником и засранцем и коровьей плюхой и огузком и сусликом и дохляком и шмокодявкой и гробом повапленным и прыщиком и матерью — келейницей, сухопарой сидодомицей, и гусенком-подтиркой и стрючком и бородавкой и отрыжкой Господа Бога.

При каждом удобном случае брат унижал и хулил брата.

Можно было подумать, что Предвечный Творец неверно распределил достоинства братьев: Умберто был набожен и безвкусен, как хлебец опреснок. Без толку намолены были стены кельи его. Вся земная утробная страсть и мужская кровотворная сила даны были старшему брату — Лодовико. Но в зависти и бессильной досаде он был ядовит и неудобоварим, как переперченная магометанская похлебка.

— Как поживаешь, единоутробный братец мой, не болят ли мозоли от коленопреклонений? Не прободели ли тебя стрелы, как святого Себастьяна? Не вырвали ли тебе титьки, как святой Олалье, не отрубили ли тебе главу, как святому Георгию? — так говорил Лодовико, прижимая брата Умберто в жирном от грязи углу молельни.

— Оставь меня, мой добрый брат — смиренно шептал Умберто, — кто дозволил тебе издеваться надо мной?

— Господь, мой брат, Господь! — рыкал в ответ брат-волк.

Лодовико мечтал о том, что когда-нибудь его, а не жалкого брата, станут считать грешным сыном самого Папы. Но сам Евгений IV, как и всякий святоша, любил кроткого и пустого духом Умберто.

Нечем было Лодовико погасить жадный огонь страстей своих — и все чаще римский сброд стал видеть его за кабацкими столами, где играли в кости. И здесь удача была немилостива к нему. Будучи человеком мрачным и цепким, Лодовико впадал в безумие за игорным столом. А Умберто был верен слащавым молебствиям и дуновению ладана.

Таким образом злосчастный Лодовико погряз в игорных долгах, не было у него даже медной монеты, чтобы заплатить шлюхе с авентинского холма.

Что ни день грешный Лодовико являлся к воротам замка Святого Ангела, поднимался по прохладным ступеням в покои Святейшего и просил лишь одного — золота.

То ему приходила фантазия говорить отчиму своему:

— Дай мне денег, ибо я хочу учредить приют для тех девиц, которые желают вернуть девственность посредством кройки и шитья.

Либо врал он, не смущаясь,

— Дай мне денег, святейший, ибо хочу я закупить все цветы персидского царства, чтобы создать из них живую женщину по рецепту чернокнижника Раймона Льюлля.

Добрый фра Габриэле, которого не испортила двурогая тиара наместника Петрова, снабжал игрока Лодовико деньгами, не спрашивая отдачи.

Донна Чирриди слезно молила тайного супруга не снабжать беспутного сына деньгами, но разве могли ее слезы очерствить доброе сердце.

И лишь молельник — Умберто укорял брата, но его увещевания падали, как зерна в сухую землю.

Укреплялась, питаясь раздорами, единоутробная вражда.

Лодовико все более мрачнел, хотя в те годы он носил еще пожалованное имя Кондульмер, и не получил еще позорного прозвища Иннаморато.

К этой диковинной семье я вернусь позднее, коли позволит мне моя дама Авентюра…

Жестокий рок и колеса любовного перводвигателя управляли и сочетали мужчин и женщин, рассекали братскую любовь, наделяли дарами соломоновыми и задавали вопросы, как чудовищный сфинкс царю Эдипу.

А многорукая статуэтка, занесшая в дом кастильца заразу, хранилась в сундуке донны Чирриди, завернутая в дорогую ткань с изображением золотых грифонов Иштар на лазорном фоне.

Гремыхали надтреснутые верблюжьи колокольца в пустынной тьме Великого Шелкового Пути.

Неисповедимы дороги человеческие и не сыщешь среди них верной, кроме одной улицы, где не спрашивают дорогу даже чужестранцы — я говорю о Крестном пути в святом городе Иерусалиме. Лишь этот путь испытан верою и страданием, все иные поглощены сном и тесной темнотой.