Русские инородные сказки - 6 - Фрай Макс. Страница 13

ШОКОЛАДНЫЙ ДОМИК

Маргарида

…начала видеть ее черты в себе, чем дальше, тем больше. Вначале думала — показалось, просто показалось, померещилось, я же почти старуха уже и все эти годы одна живу, мало ли что может померещиться одинокой старухе.

Вы поймите, я же ее забыла, совсем забыла, столько лет ведь прошло, сейчас даже и не сосчитать, сорок, пятьдесят? Мне тогда женщина из полиции сказала — удивительно, как я сейчас прямо вспомнила, что это была женщина, крупная такая, мощная, с большой грудью, я прямо на нее из лесу выскочила и оторопела, понимаете, не потому что она была какая-то уродливая или, там, несуразная, а потому что я впервые увидела женщину-полицейского не в кино, а в жизни, в те годы это была большая редкость, и вот я застыла, а у нее вдруг в руках оказался большой такой плед в красную и коричневую клетку, и она шагнула вперед и этим пледом меня поймала и всю укутала, а плед был колючий и кусался, а я же была почти голая, и меня еще ветки везде исцарапали, пока я бежала, и я разревелась и стала говорить: «Она съела Жоау, она съела Жоау», а женщина обняла меня, крепко так, и еще прижала головой к этой своей огромной груди, как будто я была ее ребенок, и сказала, это был кошмар, он прошел, он больше не повторится, теперь постарайся все забыть, не расковыривай, не трави себя, просто живи, как будто ничего не было, у тебя вся жизнь впереди, и я забыла, не сразу, конечно, но забыла…

Гидиня

— Так нечестно! — говорит Гидиня, откидывая одеяло и усаживаясь в кровати. — Так нечестно, ты обещала мне почитать про Шоколадный домик! Сама обещала, а сама возишься с этим дурацким…

— Тссссс! — шипит дона Лауринда, делая страшное лицо. Она сидит в глубоком кресле и боится даже пошевелиться, Жоау наелся и вроде бы задремывает, не выпуская изо рта доны Лауриндиной груди. — Немедленно ляг и спи!

Гидиня скрещивает руки на груди, плотно сжимает губы и упрямо сопит. До рождения Жоау, если ей случалось насупиться, дона Лауринда начинала ее щекотать, приговаривая: «А кто это у нас такой надутый? А кто это у нас такой упрямый?» — и все заканчивалось смехом и возней. Но теперь дона Лауринда чеканит ледяным шепотом:

— Я кому сказала, быстро ляг и спи, пока не получила!

Гидиня валится на кровать и накрывается с головой одеялом.

— Сними одеяло с головы!

Гидиня нарочито медленно снимает одеяло, потом поворачивается к доне Лауринде и внимательно и как-то недобро на нее смотрит.

«Сейчас зарыдает», — с ужасом думает дона Лауринда и слегка привстает в кресле, прикидывая, успеет ли она заткнуть Гидиню до того, как проснется Жоау. Но Гидиня уже отвернулась и молчит, даже сопеть перестала, и дона Лауринде почему-то становится не по себе.

Маргарида

…она же мне не родня, никто, и жила я с ней недолго, то есть мне, конечно, казалось, что вечно, особенно когда она… когда Жоау… когда… но теперь-то я понимаю, что недолго, не так уж долго, может, месяц, два, может. Неоткуда было взяться сходству, неоткуда, а оно как поперло, проклятое, в голосе, в походке, в лице даже! Ну хорошо, допустим, черты заострились — это уже возрастное, родинка на носу появилась, спина согнулась — тоже все от возраста. Но у меня же были голубые глаза! Голубые! Меня же в школе почему звали Гретель и альбиноской? Потому что я светленькая была, светленькая-светленькая, и глаза у меня были голубые! А сейчас смотрите…

Гидиня

— Далеко не уходи, — говорит дона Лауринда. — Вот здесь будь, чтобы я тебя из окна видела. Если Жоау заплачет, в коляску сама не лезь, зови меня.

— Хорошо, мамочка, — кротко отвечает Гидиня, выкатывая коляску во внутренний дворик. — А можно мне маленькую шоколадку?

— Нет. — Дона Лауринда больно, до крови прикусывает язык. Ох черт! Ведь она же хотела сегодня быть помягче с Гидиней! Девочка и без того встала утром такая тихая и печальная, что дона Лауринда чуть не расплакалась от жалости и стыда…

Дона Маргарида слышит какой-то шум во дворе, но вставать с низенького дивана не торопится. Пошумят и уйдут. В крайнем случае отломают и съедят кусок перил, дона Маргарида как раз вчера насвежо покрыла их горьким шоколадом.

Шум повторяется.

— Госпожа ведьма! — кричит кто-то. — Госпожа ведьма, откройте мне, пожалуйста!

Дона Маргарида с трудом поднимается на ноги. «До чего все-таки они мерзкие — сегодняшние дети, — думает она, выходя в прихожую. — В мое время никому бы ни за что не пришло в голову назвать незнакомую пожилую женщину ведьмой!»

Дона Маргарида осторожно, чтобы не повредить глазурь, отпирает пахнущую корицей дверь.

За дверью стоит небольшая девочка — беленькая и голубоглазая, непривычно беленькая для этих мест.

— Добрый день, госпожа ведьма! — говорит она очень вежливо, почти чопорно. — Меня зовут Маргарида Лопеш. Я вам привезла подарок, только не могу закатить его по ступенькам.

Дона Маргарида выглядывает во двор и видит большую синюю коляску.

— Что это? — спрашивает дона Маргарида, и ее голос звучит как хриплое карканье.

— Это мой брат Жоау, — отвечает девочка. — Если хотите, можете его съесть.

Маргарида

…очень долго не ехали. Не знаю почему, может, решили, что розыгрыш, кто их знает. Ну что — девочка? Нормальная абсолютно девочка, шести лет ребенку нет, привыкла быть маминой принцессой, а тут вдруг брат какой-то, естественно, она ревнует. Я тоже в ее возрасте…

Гидиня

— Мааааааам, — ноет Гидиня на одной ноте. — Ну мааам! Ну прости меня, ну мааааааам!

— Да ну тебя! — Заплаканная дона Лауринда отрывает кусок туалетной бумаги от огромного рулона и сморкается. — Как тебе вообще такое в голову пришло?! Как?! Ведь это же твой брат!!! Родной брат!!! А если бы дона Маргарида была в самом деле… — Дона Лауринда не выдерживает и снова начинает плакать.

Гидиня тяжело вздыхает. Весь ее вид выражает глубочайшее раскаяние.

— Я больше не буду, — бубнит она, дергая дону Лауринду за руку. — Честное слово. Можно мне маленькую шоколадку?

СВИНКА

— Почему она не ест? — удрученно спрашивает Моника. — Ну почему же она не ест?!

Моника расстелила на скамейке бумажную салфетку, поставила на нее крошечную фарфоровую свинку — почти совсем круглую, бело-розовую, улыбающуюся — и уже десять минут подносит к нарисованному пятачку то кусочек пиццы с грибами, то помидорку шерри.

Еще одну помидорку она сунула себе в рот, но пока не раскусила, перекатывает ее за щекой, как леденец.

— Несколько дней уже, — потерянно говорит Моника и кладет пиццу на салфетку. — Как ты думаешь, что с ней? Может, она не любит пиццу? Может, надо было купить гамбургер?

Успокойся, Моника, молчу я. Успокойся, пожалуйста. Она и не должна есть. Ты посмотри на нее — она же неживая. Она просто фарфоровая безделушка. Безделушки не едят пиццы. И гамбургеров не едят. Чего ты, в самом деле?

— Сама ты — безделушка! — Моника воинственно вздергивает подбородок. — Раньше-то она ела! На той неделе еще ела! Салат ела, и бутерброд, и еще шоколадный мусс! Два мусса — вначале свой, а потом мой!

Я думаю, тебе показалось, молчу я. Вряд ли она съела бутерброд, салат и два мусса. Скорее всего, ты их сама съела и не заметила. В задумчивости. Знаешь же, как это бывает.

— Не знаю, — сердито говорит Моника. — У меня такого не бывает. Это, может, ты ешь и не замечаешь, а я… — Моника берет с салфетки пиццу и снова начинает тыкать ею в нос свинке. — Ну поешь, миленькая, — просит она, — пожалуйста, поешь! Тебе обязательно надо поесть! Хоть капельку!