Зиэль - О'Санчес (Александр Чесноков). Страница 31

— Именно туда, Фодзи? Или где-нибудь здесь?

— Не ленись, Лагги, обратно с горы тебе легче будет спускаться. Там, повыше, есть одно местечко, площадочка такая, с видом на окрестности и с подходом к глубоченной пропасти. Думаю, тысяча локтей отвесной глубины в ней, да еще с большущим гаком. Всю жизнь я мечтал взлететь, подобно птеру, хотя бы один-единственный раз… Уж я и к колдунам учиться ходил…

— И что колдуны?

— Да они сами не могут. Никто из смертных не умеет, даже наш Санги не летал…

Ясный весенний день вдруг обернулся хмурыми сумерками, легкие веселые облачка набухли грозой и хладом, стали темными и неповоротливыми, ударил липкий ветер, разнообразя дождевые капли мокрым снегом и градинами. Идти стало трудно, рыцарям то и дело приходилось останавливаться, чтобы перевести дух.

— А где он, Санги-то? Жив ли?

— Я ведь тебе уже отвечал вчера: никто не знает. Пропал, будто сгинул… И вот тогда я подумал, Лагги: взлечу напоследок, наслажусь свободой, никому из смертных недоступной!

— Угу. Если только до этого вихрь сей не сшибет нас с ног и не прикатит кубарем опять к подножью, к биваку.

— Не сшибет. Не так уж нам и далеко до заветной полянки — я так ее называю. Если бы нам еще погода улыбнулась — так давно бы уже на месте были, и ты бы засветло успел вернуться.

— Знаешь, Фодзи, давай не будем! Я сам о себе побеспокоюсь… И вообще у меня на душе ящер гадит. Правильно ли я поступаю, что собираюсь смотреть сложа руки, как старинный друг…

— Правильно, правильно. Забыл, как на поле боя приходилось помогать истерзанным, избавлять от мучений товарищей своих, последнюю милость оказывать?… Вот — то же самое.

Закончились дождь и град, немного погодя сдался и снег, но того, что уже намело на горные тропы, вполне хватило, чтобы сделать дальнейший путь для обоих рыцарей медленным и мучительным. Несмотря на невероятное мужество свое, Фодзи Гура сомлел, терзаемый усталостью и болью, так что сиятельный граф Лавеги Восточный вынужден был взять его к себе на закорки, чтобы нести дальше.

— Я меч свой сниму, чтобы тебе не мешал, а ты его к себе за спину повесь, в пару к твоему… Ох, Фодзи, Фодзи, друг мой… Какой же ты стал легкий…

— Угу, только не надорвись. Погоди, секиру выброшу, она мне уже никогда… Я на тебе отдохну чуток и далее сам пойду…

— Крепче держись.

До назначенного места добрались уже затемно.

Кстати сказать, я остался незамеченным, когда они брели мимо меня, сквозь сугробы, и я решил из любопытства отложить свои пустые намерения, необязательные заботы: ну-ка, думаю, гляну — куда они идут, и чем дело закончится? Тут же развернулся и пошагал, держась как можно ближе к рыцарям, ибо вьюга прытко заметала их слова и приходилось прислушиваться. Они не замечали соседства, ибо уж если я стараюсь быть незаметным — даже Камихаю не учуять меня! Камихай восхотел полакомиться двумя усталыми путниками и напал на них, едва лишь они вышли на «полянку», но он, бедолага, еще не ведал — на кого клыки нацелил, да и откуда бы ему знать?

Рыцари вовремя почувствовали миг опасности: от предвкушения любимого дела куда и боль с усталостью исчезли! Бедный Камихай — как он визжал! Отведать от двух таких прославленных мечей — кому угодно покажется невкусным, да еще за рукояти оных держались люди такие… не нежные, прямо скажем, и очень опытные. Вжик, вжик вжик — похромал прочь наш хнычущий Камихай, со скоростью тугого ветра, другую добычу искать — благо не так далеко унюхал он сломавшего ногу длинношерстного травояда курсуя… Не курсуй — так еще неизвестно, как бы у них сложилось, Камихай силен.

— Послушай, Фодзи, я вот что удумал… Давай, вместе спрыгнем? А что? Я тоже рыцарь, пусть и не столь прямой и несгибаемый… Трону я свое отслужил, дети выросли. Может, я тоже хочу полетать напоследок?

— Не дури, Лагги, ты не один, в отличие от меня. Кроме того, это моя мечта, моя собственная. А ты себе другую выдумай. Вот, глупец я, глупец!

— Что такое, Фодзи?

— Да то. Стемнело, куда я полечу, ничего не видя? Этак от удовольствия ничего не останется! Вот ведь досада! И главное — винить некого, кроме самого себя, раньше надо было думать. Ты, вот что, Лагги: давай прощаться. Простимся, обнимемся — и беги вниз, а я останусь ждать рассвета. На рассвете прыгну.

— Я подожду. Вместе подождем.

— Все, Лагги. Решение принято, ибо такова моя последняя воля. Имею право. Давай обнимемся… на прощание. Там, где повет к сараю примыкает — надобно заменить два венца, не забудь.

Лавеги Восточный подавил вздох и нехотя поднял левый мизинец, в знак окончания спора.

— Не забуду. И возьми мой камзол, на вот, тебе дольше ждать, а я на ходу согреюсь.

— Прощай, Лагги.

— Прощай, Фодзи.

Рыцари расстались навсегда. Один из них побежал вниз, стуча зубами от холода, в надежде, что успеет пройти по протоптанному следу, прежде чем поземка не заметет его, а другой закутался в оставленный камзол, поверх своего, в одеяло, предназначенное послужить подстилкой во время прощального созерцания, и укрепился духом, ожидая далекий рассвет. Мгновения капали одно за другим… медленно, печально, словно не желая покидать одинокого рыцаря, а ночной хлад тем временем окреп, обернулся в нешуточный мороз…

Горные ветры выли тонко и весьма злобно, недовольные тем, что какой-то смертный вторгся в их пределы и присутствием своим нарушает устоявшийся уклад, привычные забавы… Потом вдруг голоса их изменились… стали мягче, певучее… и словно бы теплее… Да, теплее… И уже не холодно, и даже боль, неутомимая и ничем не утолимая боль… куда-то отступила, а на освободившееся место светлым веселым ручейком хлынуло радостное тепло… Фодзи Гура прислушался к ощущениям, пошевелил руками, ногами, шеей — слушаются. Он осторожно присел прямо на сугроб — словно перина пуховая… и холода никакого нет… Рыцарь укрепил перед собою два подходящих камня, положил на них меч, большим пальцем чуточку ослабив смычку ножен и клинка, дабы не терять ни единого мига, в случае чего… О, взвизги ветряные — это уже не ругань демонов и богов, а песни… Добрые, легкие, такие матушка певала над его колыбелью в долгие летние сумерки…