Город богов - Суренова Юлиана. Страница 119

Атен не находил себе места. Он метался из стороны в сторону, бессознательно пытаясь вырваться, броситься бежать, не важно куда. И что из того, что он прекрасно знал: его удерживало нечто куда более прочное, чем самая крепкая в мире цепь! Его душа не знала покоя, разрываемая на части мыслью о том, что, возможно, именно в этот миг Шамаш ведет сражение с Губителем! Нергал — Его заклятый враг, который не применит воспользоваться тем, что противник, продолжая верить в реальность сна и считать себя не богом, а лишь смертным, не вернул всей полноты небесной силы…

— Пап! — он и не заметил, как к нему подошла Мати, лишь налетев на девочку, услышав ее испуганно-обиженный вскрик, понял, что она рядом.

Караванщик тотчас остановился, мотнул головой, пытаясь прогнать то, что считал жутким наваждением, кошмаром, но только не явью.

— Прости меня, милая! — проговорил он, склонившись к Мати.

Та взглянула на отца с удивлением, не понимая, что с ним такое, откуда это отчаяние в глазах и боль в уголках губ.

— Пап… — она, наморщив лоб, на миг замолчала, раздумывая, стоит ли ей расспрашивать отца о том, что его тревожит, или лучше не делать этого.

Она чувствовала: что-то не так. Все, что девочка видела вокруг, говорило ей об этом, когда над караваном нависло напряжение. Несмотря на середину дня площадь оставалась пустынной и немой, и по всему городу в безумном танце, закрывая за собой свет, плясали мрачные тени…

Но, вот что удивительно: все эти знаки близости не просто беды, но самого Губителя не пугали Мати, словно она точно знала: Враг не сможет ничего сделать ни ей самой, ни тем, кто был ей дорог. Эта вера была так сильна, что прогоняла сомнения и страхи раньше, чем они успевали коснуться души.

Она еще какое-то время молча смотрела на отца, а затем заговорила о том, зачем пришла: — Пап, мне нужно молоко.

— Молоко? — он не сразу понял ее просьбу. — Зачем оно тебе?

— Ну, папа! — девочка всплеснула руками. — Пора кормить малышей! А молока нет!

— Попроси у…

— Я просила! Но все ведут себя так, будто я бужу их посреди ночи с какими-то глупыми вопросами! Вели кому-нибудь из рабынь подоить олениху. Или разреши мне сделать это самой!

— Конечно… — караванщик, наконец, пришел в себя достаточно, чтобы понять слова дочери.

Атен не переставал удивляться своей малышке. Он боялся, что девочка станет расспрашивать о Шамаше, о случившемся, в общем, обо всем том, о чем он не мог не то что говорить, но даже думать. Ей же удалось отыскать воистину то единственное, мысли о чем несли облегчение, ложились улыбкой на губы мужчины, когда он вспоминал этих забавных рыжих малышей, таких умильных в своей детской непосредственности. — Они уже проснулись?

— Не-а, — протянула девочка, зевая. Она и сама все еще была в полудреме.

Умиротворенное спокойствие Мати стало постепенно передаваться Атену, который, более не видя вокруг лишь тени, разглядел несколько удивительно ярких, живых лучей солнца, пробивавшихся сквозь низкие тучи и игравших, искрившихся на лике земли, лаская ее, возвращая надежду на жизнь.

— Так мне можно самой подоить олениху?

— Нет, моя дорогая, — он с несказанным облегчением вздохнул, чувствуя, что камень, лежавший на его сердце, стал легче и, перестав давить, не впивается более своими острыми краями в плоть, заставляя ее страдать.

Караванщик несколько мгновений молчал, не спуская взгляда с открытого, ясного личика девочки, не уставая благодарить богов за то, что Они оставили ему малышку, помогли вырастить, сберегли от ранней смерти.

— Это дело рабынь. Не волнуйся, мы сейчас все уладим. Твои питомцы не успеют даже проснуться.

— Хорошо бы так, — исподлобья поглядывая на отца, пробурчала девочка, которой совсем не нравилось, что, вместо того, чтобы отдать быстрый и ясный приказ, отец столько времени тратил на слова и многозначительное молчание.

Видя нетерпение Мати, Атен огляделся.

— Эй, ты! — окликнул он оказавшуюся поблизости рабыню.

— Да, хозяин? — женщина поспешно приблизилась, склонилась в низком поклоне. Она прятала глаза, и, все же, к своему немалому удивлению, караванщик разглядел в ее взгляде отсвет радости. Та словно была благодарна хозяину за возможность отрешиться от своих мыслей, забыть за выполнением поручения о действительности, вместо того, чтобы стоять, окаменев, не спуская взгляда со священного холма, думая о том, что ждет впереди и следя за мертвящим мерцанием в глазах подошедшей вплотную беды…

— Надои кувшин молока и отнеси моей дочери.

— Я буду в повозке у Шамаша, с волчатами, — проговорила Мати. — Спасибо, папочка! — и она поспешно убежала к своим питомцам.

"Накануне девочка рано легла спать и поэтому ничего не знает о случившемся, — думал караванщик, глядя ей вослед. — Вряд ли кто-нибудь решится рассказать ей, не желая причинять боль. Однако все это стремление утаить от нее правду ни к чему не приведет, когда истина все равно очень скоро откроется. Мати поймет, что Шамаша нет в повозке, что он ушел. И что она тогда подумает, что станет делать? Бросится Его искать? Прибежит ко мне с уймой вопросов, на которые я не смогу дать ответ? — на его черты вновь легла тень, губы напряженно сжались. Он повернулся лицом к священному холму, оглядел его, ища какой-нибудь едва заметный знак, что открыл бы ему хоть часть правды о том, что было, есть и будет. — Какая разница? — он скрипнул зубами. Лицо передернулось в гримасе отчаяния и боли. — Если Он вернется — все остальное забудется как страшный сон, если ж нет — ничего, кроме этого сна просто не останется… И почему я не пошел с ними!" — он так сильно сжал кулаки, что ногти вонзились в ладони, раня в кровь.

Нет, караванщик совершенно ясно понял, что если он не займется хоть каким-нибудь делом, пусть даже совершенно бесполезным, то окажется погребенным под чувством вины. Он оглянулся. Ночь пролетела, словно одно краткое мгновение. Но пришедший ему на смену день казался слабым и больным. Тучи, укрывшие своей пеленой небо, делали свет солнца тусклым и бледным, скрадывая его силу. Над площадью стоял сонный дурманящий дух, зевотная дрема не позволяла окончательно отринуть от себя сон.