Город Мечтающих Книг - Моэрс Вальтер. Страница 4

Письмо

В следующие дни я был слишком занят делами, обрушившимися на меня со смертью Данцелота, чтобы искать смысл в его последних словах. Предстояло организовать похороны, разобраться с литературным наследием, к тому же траур. Как крестнику в литературе мне полагалось написать траурную оду минимум на сто строк александрийским стихом, которую следовало продекламировать перед всеми жителями Драконгора во время сожжения тела. Затем мне позволили развеять прах крестного с вершины нашей горы по жадным ветрам. Бренный прах Данцелота покачался мгновение тонкой серой завесой, потом растворился в прозрачный туман, который медленно осел и, наконец, рассеялся полностью.

Я унаследовал его домик с библиотекой и огородом и потому решил покинуть родительский кров и переселиться туда. Переезд занял несколько дней, и лишь потом я начал доставлять собственные книги к тем, что уже занимали дядины полки. Отовсюду на меня вываливались рукописи, которые Данцелот засовывал среди книг, — возможно, чтобы спрятать от любопытных взглядов. Это были заметки, наброски сюжетов, иногда целые стихотворения. Одно из них гласило:

Ух ты! Я понятия не имел, что в период помрачения рассудка Данцелот писал стихи. Я взвесил, не уничтожить ли листок, дабы позорное пятно этих виршей не омрачало его наследия. Но потом одумался: все же истина дороже, поэтому хорошая или дурная эта пачкотня, она тоже достояние читающей общественности. Кряхтя и охая, я продолжал расставлять книги, пока не дошел до буквы «О» (Данцелот устроил свою библиотеку в алфавитном порядке по фамилиям авторов). Тут в руки мне попал «Рыцарь Хемпель» Одакропаря, а в памяти всплыли загадочные слова умирающего. В «Хемпеле» должна скрываться сенсационная рукопись. Заинтересовавшись, я открыл книгу.

Между обложкой и первой страницей действительно оказалось сложенное вдвое письмо страниц из десяти, слегка пожелтевшее, чуть заплесневелое от сырости — неужели это то самое, которым так восторгался крестный? Вынув письмо, я взвесил его на руке. Данцелот разбередил мое любопытство, но и одновременно предостерег. Прочтение может изменить мою жизнь, напророчил он, так же, как изменило его. Мда… Но почему бы и нет? Я ведь жажду перемен! В конце концов, я же еще молод, мне только семьдесят семь!

За окном светило солнце, а в доме еще гнетуще витал дух умершего крестного: запах табака от бесчисленных трубок, скомканные листы на письменном столе, начало застольной речи, недопитая чашка кофе, и со стены на меня пялился его портрет в юности. Данцелот еще присутствовал здесь повсюду, и от мысли провести тут ночь одному становилось не по себе, поэтому я решил выйти на свежий воздух, сесть где-нибудь на стене Драконгора и там, под открытым небом прочесть рукопись. Со вздохом намазав себе кусок хлеба клубничным джемом данцелотова приготовления, я закрыл за собой дверь его дома.

Уверен, до конца жизни мне не забыть тот день. Солнце уже давно миновало зенит, но еще было тепло, и большинство жителей Драконгора вышли подышать воздухом. На улицы были вынесены столы и стулья, на невысоких стенах развалились, точно на диване, жадные до солнца ящеры: играли в карты, читали книги и оглашали окрестности своими последними сочинениями. Повсюду — песни и смех, иными словами, самый обычный день конца лета в Драконгоре.

Найти тихое местечко оказалось непросто, поэтому я снова и снова бродил по улочкам и наконец начал изучать рукопись еще на ходу.

Первой моей мыслью было: здесь каждое слово на своем месте. Ну, в этом нет ничего особенного, подобное впечатление производит любая хорошо написанная страница. Лишь при внимательном чтении замечаешь, что тут и там что-нибудь выбивается: знак препинания поставлен неверно, вкралась описка или сомнительная метафора, существительные или глаголы громоздятся и налезают друг на друга, — да что там, в тексте множество мест, где можно ошибиться! Но эта страница была иной, она казалась безупречным шедевром, а ведь я даже не знал ее содержания. Такое бывает, когда смотришь на картину или скульптуру, и уже с первого взгляда ясно, имеешь ли ты дело с китчем или с шедевром. Еще ни одна рукописная или печатная страница не производила на меня подобного впечатления. Строки на ней словно были выведены рукой рисовальщика. Каждая буква заявляла о себе как суверенное произведение искусства, это был истинный балет знаков, чарующим хороводом закружившихся по листу. Немало времени прошло, прежде чем я сумел вырваться из этих чар и начал, наконец, читать.

Здесь действительно каждое слово на своем месте, подумал я, прочтя первую страницу. Нет, не только каждое слово в отдельности, каждая точка и каждая запятая — даже пробелы между словами — обретали здесь собственную значимость. А содержание? Насколько я понял, передо мной были размышления некоего писателя, мучимого horror vacui, то есть страхом перед пустым листом. Писателя, который в отчаянии терзается, с какой фразы начать.

Согласен, не слишком оригинальная идея! Сколько текстов уже написано об этом! Я знаю как минимум десяток, и парочка из них — мои собственные. По большей части они свидетельствуют не о величии писателя, а о его несостоятельности: ему ничего не приходит в голову, поэтому он и пишет о том, что ему ничего не приходит в голову — как если бы флейтист, позабыв ноты, бессмысленно дул в инструмент только потому, что такая у него профессия.

Но этот текст так гениально, так вдохновенно, так глубоко и одновременно так остроумно обыгрывал эту истрепанную идею, что всего за несколько абзацев вызвал у меня необузданное веселье. Я словно танцевал с хорошенькой динозаврихой, слегка опьяненный парой бокалов вина и под небесную музыку. Мой мозг, казалось, повернулся вокруг собственной оси. Брызжа искрами, как осколки комет, мысли сыпались на меня фейерверком и, шипя, гасли на коре головного мозга. Оттуда они проникали, хихикая, в сам мозг, заставляли смеяться, провоцировали на подтверждения или возражения во все горло — никогда прежде чтение не вызывало у меня столь бурной реакции.

Наверное, я производил впечатление законченного безумца, когда размахивая письмом, вышагивал взад-вперед по переулку, декламировал вслух и время от времени разражался гомерическим хохотом или пританцовывал от восторга. Но в Драконгоре чудачества на людях считаются хорошим тоном, поэтому никто не призвал меня к порядку. Может, я, например, просто репетирую роль в пьесе, где главный герой сошел с ума?

Я читал дальше. Стиль письма был настолько правильным, настолько совершенным, что на глаза мне навернулись слезы, а ведь в обычных обстоятельствах такое со мной случается только от хорошей музыки. Это было… исключительным, неземным, волшебным! Я безудержно рыдал и продолжал читать сквозь пелену слез, пока вдруг новая мысль не развеселила меня настолько, что слезы внезапно иссякли, и на меня напал смех. Я гоготал, как пьяный идиот, ударяя себя кулаком по бедру. Клянусь Ормом, какая умора! Я хватал ртом воздух, успокоился ненадолго, прикусив губу, прижав ко рту когтистую лапу, — и все равно не смог с собой справиться и тут же опять захихикал. Словно по принуждению я раз за разом повторял отдельные выражения, которые снова и снова прерывались приступами хохота. Ах-ха-ха-ха! Самая смешная фраза, какую я когда-либо читал. Первоклассная хохма, супершутка! Теперь мои глаза наполнились слезами смеха. Это были не заезженные остроты: ничего столь остроумное и язвительное мне бы и во сне не привиделось. Клянусь всеми замонийскими музами, это неописуемо хорошо!