Битва королей. Огонь эльфов - Хеннен Бернхард. Страница 56

Гвидо поспешно пересек зал, чтобы лучше видеть происходящее. Повисла мертвая тишина. Художник-миниатюрист знал истории, которые рассказывали о Бродяге, но до сих пор считал это фантазиями чересчур рьяных братьев и сестер по ордену, которым хотелось сделать Жюля святым еще при жизни.

Послышался сухой хруст, звук, от которого стало невыносимо страшно. Жак застонал. Его руки вцепились в деревянное сиденье. Гвидо с удивлением увидел, как Бродяга выпрямил его левую ногу. Потом положил свои большие, загоревшие на солнце ладони на правую ногу монаха. Снова прозвучал страшный хруст. Жак издал короткий пронзительный крик. Задрожал и Бродяга. Лицо его было покрыто потом.

— Прошу, поднимись, брат, — слабым голосом сказал он.

Жак заплакал. Неуверенно поднялся на костылях. Когда он наступил на правую ногу, на лице его отразилось невероятное удивление.

— Дай мне костыли, — тихо промолвил Жюль. — Я знаю, они тебе больше никогда в жизни не понадобятся. — Он произнес это с уверенностью истинного святого, ведающего планы господа. Избранного среди живых.

За мгновением молчаливого удивления последовало неописуемое ликование. Гвидо протолкался вперед. Он тоже хотел коснуться Жюля, хотел выказать живому святому свое восхищение.

— Давайте помолимся и поблагодарим Тьюреда за чудо! — прозвучал голос аббата.

Люсьен поднял руки, пытаясь остановить беспорядок. Но ему пришлось еще трижды призывать братьев и сестер к спокойствию, пока наконец в трапезной не стало тише.

— Я уже немолод, Жюль, — торжественно произнес аббат. — Многое повидал в жизни. Некоторые здесь знают о деяниях моей юности. Деяниях, которые я и сегодня не могу вспоминать без стыда, ибо я был одним из бычьеголовых короля Кабецана. Я искупал руки в крови невиновных… — Плечи говорящего дрожали. Люсьен боролся со слезами. — Я был свидетелем чуда и провинился. И я благодарен богу, что еще раз смог стать свидетелем его величия.

Какой-то удар сердца Жюль и аббат обменивались взглядами, которые Гвидо не смог понять. Ему показалось, что Бродяга молча предостерегает Люсьена от дальнейших слов.

— Благодарю вас за похвалу, за радость, согревающую мое сердце, — произнес затем Жюль. — Но не забывайте, я лишь сосуд, в который изливает свою силу господь. Хвалите его и не срамите меня. Сегодня вы избранные среди детей бога. Вам предназначено стать свидетелями его силы. А теперь давайте вместе преломим хлеб и причастимся к дарам господа. Как легко в изобилии забывается о том, что еда и питье — дар, каждый день предоставляемый нам Тьюредом… Восславим бога трапезой в его честь!

Сам аббат проводил Жюля к столу и настоял на том, чтобы тот занял его место. Люсьен опустился по правую руку Бродяги, протянул ему свежий горячий хлеб, поспешно принесенный из кухни. За праздничным столом царила торжественная атмосфера.

Обычно мрачный Жак встал и во все горло запел песню в честь господа. У Жака был красивый грудной голос, и Гвидо был тронут до слез тем, что видел своего брата таким счастливым. Единственное, что печалило его во время трапезы, — это вид Мариотты. С тех пор как два года назад молодой монах пришел в рефугиум, он был очарован. Никогда не доводилось ему видеть женщину такой красоты. Ее волосы были золотыми, словно лучи света, падающие в густой лес в прекрасный летний день. Губы ее были алыми, как земляника, полными и чувственными, ее вид во время совместных ужинов порождал самые безумные мечтания. Гвидо часто завидовал бокалу, которому было дозволено касаться ее губ. Иногда, когда они мыли посуду, он стоял вплотную к Мариотте и вдыхал ее аромат. Она пахла, как сосновый лес, по которому ходила, отыскивая травы и грибы для кладовых рефугиума.

Прошлой зимой аббат обнаружил, что Гвидо позволил себе на одной из миниатюр изобразить мать святого Гийома с лицом Мариотты. В наказание за этот грех Гвидо был вынужден ходить три дня босиком в ледяной холод. Но переделывать портрет Мариотты его не заставили…

Подали вареники с белым сыром, жареной паприкой, луком и мясом ягненка. Но художник не смотрел на все эти восхитительные вещи. Он разглядывал Мариотту и желал, чтобы она хоть раз взглянула на него так, как смотрела на брата Жюля.

А Бродяга, казалось, вообще не замечал ее восхищения. Глаза всех были устремлены на Жюля, он шутил со своими соседями по столу.

А потом встал. В трапезной мгновенно стало тихо.

— Дорогие сестры, дорогие братья. Я от всего сердца благодарю вас за дружеский прием. Мое сердце поет от радости, и я должен сказать вам: я восхищаюсь работой, которую вы проделали в рефугиуме, который расцвел, словно оазис в пустынных горах. И все же, несмотря на все наши усилия, судьбу нашу определяет лишь Тьюред. Похоже, он любит вас так сильно, как одаривает вас, и я хочу попросить вас отслужить вместе со мной в полночь мессу в святая святых. Давайте поднимем нашу радость к небу, братья и сестры мои. — Давайте покажем богу, что мы тоже любим его. Восславим его!

Предложение вызвало некоторое волнение, и даже Люсьен оставил свою сдержанность, когда стали советоваться о том, как поблагодарить господа.

Полуночная месса

Гвидо раздраженно поглядел в открытую дверь, на ночное небо. Луна вышла из-за туч, заливая рефугиум серебристым сиянием. Силуэт храмовой башни отчетливо выделялся на фоне светлого неба. Небольшая группа братьев по ордену исчезла в высоком портале, поглощенная мрачной башней.

Гвидо сжал зубы, настолько сильно было желание выругаться. До полуночи оставалось совсем немного. Он недовольно рассматривал тонкие нити песка, текущие в песочных часах. Скоро начнется торжественное богослужение. Вероятно, все сейчас уже в святая святых. И только он сидит здесь и ждет, когда аббат решит, какова будет его кара за тщеславие. Несправедливо получать наказание, когда выполняешь работу со всей отдачей! Тогда в будущем он будет точно так же халтурить, как и остальные художники, сердито подумал он, тут же осознав, что аббат накажет его, если он не продемонстрирует все свое умение.

В любую другую ночь он легко выдержал бы послушание по несению стражи у ворот. Да, он, возможно, даже радовался бы сиянию звезд и наслаждался тишиной. Но сегодня все было иначе. В рефугиуме царило волнение, как в пчелином улье перед вылетом молодой матки. Все по мере сил старались превратить благодарственную мессу в незабываемое событие. В святая святых несли целые связки свечей, чтобы в пещере стало светло, как днем. Совсем недавно сестры по ордену пели в саду, упражняясь для мессы. Мариотта была солисткой их небольшого женского хора. Голос ее был настолько красив, что сердце щемило при звуках ее пения. Но сестры ушли, и Гвидо чувствовал себя более одиноким, чем если бы был единственным человеком в этой суровой гористой местности.

Где-то по ту сторону высоких стен из бутового камня, окружавших территорию рефугиума, раздался крик сыча. В желобах на крыше негромко шептал ветер.

В узкой комнатке привратника сохранилось тепло весеннего дня. Несмотря на то что ночами было ощутимо прохладно, находиться здесь было приятно. Гвидо то и дело выглядывал в узкое зарешеченное окно, обращенное на крутую тропу, ведущую к воротам рефугиума. Конечно, там никого не было. Лишь немногие путешественники забредали в эту часть гор. Приход гостя в столь поздний час к воротами просьбой, чтобы его впустили, был более чем невероятен. Гвидо жил в Моне Габино уже пять лет и не мог припомнить, чтобы за все это время кто-то явился около полуночи.

От главного здания отделилась тень. Кто-то широким шагом поспешно приближался к сторожке привратника. Лунный луч осветил лысину аббата, сгладил его изуродованные черты.

Гвидо сердито засопел. Этого можно было ожидать: уродливый ворон еще заглянет и проверит, как миниатюрист выполняет свои обязанности.

— Я сторожу ворота, как ты приказал! — крикнул он, нарочно подражая поведению воина, которого отрядили на ночное дежурство.

Люсьен жестом приказал брату замолчать.