Обездоленный (Обделённые) - Ле Гуин Урсула Кребер. Страница 10

– Ну, значит, КПРовцы знают, а мы – нет.

– Знаем, не знаем! – сказал Кветур. Я с ясельного возраста только и слышу, что про Уррас. По мне, так я бы этих изображений поганых уррасских городов и вымазанных жиром тел уррасти век бы не видал!

– Вот то-то и есть, – сказал Тирин с ликованием человека, рассуждающего логически. – Весь материал по Уррасу, доступный учащимся, – один и тот же. Отвратительно, безнравственно, экскрементально. Но послушайте. Если, когда первопоселенцы улетели, все было так плохо, то как же оно продолжалось сто пятьдесят лет? Если они были так больны, то почему же они не умерли? Почему их собственнические общества не рухнули? Чего мы так боимся?

– Заразиться, – сказал Бедап.

– Мы что, такие слабые, что не выдержим небольшого контакта? И вообще, не могут же они все быть больны? Каким бы ни было их общество, а хоть некоторые из них должны быть порядочными людьми. Разве мы все – идеальные одониане? Вы посмотрите на этого сопливого Пезуса!

– Но в больном организме обречена и здоровая клетка, – возразил Бедап.

– Ну, при помощи Аналогии можно доказать все, что угодно, и ты это знаешь. А вообще, откуда мы, собственно, знаем, что их общество больно?

Бедап немножко погрыз ноготь.

– Ты говоришь, что КПР и синдикат снабжения учебными пособиями нам врут про Уррас?

– Нет, я сказал, что мы знаем только то, что нам говорят. А вы понимаете, что нам говорят? – Тирин повернул к ним смуглое, курносое лицо, ясно видное в лунном свете. – Квет только что правильно сказал. Он все воспринял, как надо. Все же слышали: питайте к Уррасу отвращение, ненавидьте Уррас, бойтесь Урраса.

– Ну и что? – сердито спросил Кветур. – Ты посмотри, как они с нами, с одонианами, обращались!

– Они отдали нам свою Луну, не так ли?

– Да, чтобы не дать нам разрушить их спекулянтские Государства и установить там справедливое общество. И спорим, что как только они от нас избавились, так сразу и начали скорей-скорей создавать правительства и армии, потому что остановить их уже было некому.

Если бы для них открыли Космопорт, ты что думаешь, они бы к нам заявились как друзья и братья? Когда их – тысяча миллионов, а нас – двадцать миллионов? Они бы нас либо с лица земли стерли, либо сделали бы нас всех этими… ну, как их, слово есть такое… рабами, чтобы мы для них на рудниках работали!

– Ладно. Согласен, что бояться Урраса, вероятно, разумно. Но зачем ненавидеть? Ненависть не функциональна; зачем нас ей учат? Может быть, потому, что, если бы мы знали, какой Уррас на самом деле, он бы нам понравился?.. что-то на нем… кому-то из нас? Потому, что КПР хочет помешать не только некоторым из них прилететь с юда, но и некоторым из нас – захотеть отправиться туда?

– Отправиться на Уррас? – изумленно спросил Шевек.

Они спорили, потому что им нравился сам процесс спора, нравился свободный бег свободного ума по путям возможного, нравилось подвергать сомнению то, что не подлежало сомнению. Они были умны, их ум уже был дисциплинирован четкостью ясностью науки, и им было по шестнадцать лет. Но с этого

момента спор перестал доставлять удовольствие Шевеку, как немного раньше – Кветуру. Он был встревожен.

– Да кто же захочет лететь на Уррас? – настойчиво спросил он. – Зачем?

– Это детский разговор, – сказал Кветур. – Вон, говорят, в некоторых других звездных системах тоже есть жизнь, – и он махнул рукой куда-то в залитое лунным светом небо. – Ну и что? Нам-то ведь повезло – мы родились здесь!

– Если мы лучше любого другого человеческого общества, – возразил Тирин, – то мы должны были бы им помогать. Но это нам запрещено.

– Запрещено? Это слово – не органическое. Кто запрещает? Ты овеществляешь саму интегративную функцию, – страстно сказал Шевек, наклонясь вперед. – Порядок не есть «приказ». Мы не покидаем Анаррес, потому что мы и есть Анаррес. Ты – Тирин и поэтому не можешь вылезти из кожи Тирина. Тебе, может, и хотелось бы попробовать побыть кем-нибудь другим, чтобы узнать, на что это похоже, но ты этого не можешь. Но разве тебе силой не дают этого сделать? Разве нас здесь удерживают силой? Что это за сила – какие законы, правительства, полиция? Ничего этого у нас нет. Просто наше собственное бытие, наша сущность как одониан. Твоя сущность – в том, чтобы быть Тирином, моя – в том, чтобы быть Шевеком, а наша общая сущность в том, чтобы быть одонианами, ответственными друг перед другом. И эта ответственность и есть наша свобода. Избежать ее означало бы потерять нашу свободу. Ты что, действительно хотел бы жить в обществе, где у тебя не было бы ни ответственности, ни свободы, ни выбора, а только право мнимого выбора между повиновением закону и неповиновением, за которым следует наказание? Ты бы действительно хотел пойти жить в тюрьму?

– Да нет, черт возьми. Что уж, и поговорить нельзя? С тобой, Шевек, беда в том, что ты ничего не говоришь, пока не накопишь целый вагон адски тяжелых кирпичей-аргументов, а потом как вывалишь их все сразу и даже не взглянешь на окровавленное тело, раздавленное этой горой кирпичей…

Шевек уселся с видом человека, доказавшего свою правоту.

Но, Бедап, коренастый, крепкий парень с квадратным лицом, грызя ноготь на большом пальце, сказал:

– Все равно, от сути того, что сказал Тирин, мы не ушли. Хорошо было бы знать, что мы знаем об Уррасе всю правду.

– Кто же, по-твоему, нам врет? – спросил Шевек.

Бедап невозмутимо встретил его внимательный взгляд.

– Кто, брат? Кто же, как не мы сами?

Планета-сестра лила на них свой свет, безмятежная и ослепительная, прекрасный пример невероятности реального.

Насаждение лесов на Западно-Темаэнской Литторали было одним из великих предприятий пятнадцатого десятилетия Заселения Анарреса; в нем были заняты в течение двух лет почти восемнадцать тысяч человек.

Хотя длинные пляжи Юго-Востока были плодородны и обеспечивали многие рыбацкие и земледельческие общины, пахотная земля лишь узкой полосой тянулась вдоль моря. Дальше от моря и к западу широкие равнины Юго-Запада на всем протяжении были почти необитаемы, если не считать нескольких лежащих далеко друг от друга рудничных городков. Этот район назывался Пыль.

В предыдущую геологическую эру Пыль была необъятным лесом холума – вездесущего, преобладающего на Анарресе вида растений. Климат тогда был жарче и суше. Длившаяся тысячелетиями засуха убила деревья и иссушила почву, превратив ее в мелкую серую пыль, которая теперь при каждом дуновении ветра поднималась, образуя холмы столь же чистых очертаний и столь же бесплотные, как всякая песчаная дюна. Анаррес надеялся восстановить плодородие этой не знающей покоя земли, вновь насадив погибший лес. Это, по мнению Шевека, согласовалось с принципом Причинной Обратимости, который отвергала Секвенциальная школа физики, почитаемая в данный момент на Анарресе, но который все же оставался сокровенным, молчаливо подразумеваемым элементом одонианской мысли. Шевек хотел бы написать статью, в которой была бы показана связь идей Одо с идеями темпоральной физики, особенно – влияние Причинной Обратимости на то, как Одо трактует проблему цели и средств. Но в восемнадцать лет ему не хватало знаний, чтобы написать такую статью, а если он не сумеет в скором времени вернуться из этой чертовой Пыли к физике, у него этих знаний вообще никогда не будет.

По ночам в лагерях Проекта «Лес» все кашляли. Днем они кашляли меньше; они были слишком заняты, чтобы кашлять. Эта пыль была их врагом, мелкая, сухая гадость, забившая горло и легкие; их врагом и их подопечной, их надеждой. Когда-то эта пыль лежала в тени деревьев, густая и темная. Быть может, после их долгого труда опять станет так.

Лист зеленый из камня выводит она,

Ключ прозрачный – из сердца скалы…

Гимар все время напевала про себя эту мелодию, и теперь, возвращаясь жарким вечером по равнине в лагерь, она пропела эти слова вслух.

– Кто? Какая «она»? – спросил Шевек.

Гимар улыбнулась. Ее широкое шелковистое лицо было измазано пылью, местами спекшейся, все волосы были в пыли, от нее сильно и приятно пахло потом.