Черный цветок - Денисова Ольга. Страница 9

Есеня, ободрав ладони, едва не врезался головой в ступеньки. И именно в эту секунду дверь из дома распахнулась – Цвета провожала свою аппетитную подружку, которая в последние дни зачастила к ним в гости. Есеня даже выяснил, как ее зовут: Чаруша. Он немедленно развернулся к отцу лицом и сел на земле.

– А я могу у тебя в доме и не жить! – выкрикнул он. – И неизвестно, кому от этого лучше будет!

– Да? Пить-гулять станешь? Воровать начнешь? Нет уж. Сиди дома. И только попробуй уйти – найду, можешь не сомневаться!

– И попробую, – огрызнулся Есеня.

Испуганные девчонки стояли на пороге и боялись шагнуть вперед. Цвета, вообще-то, привыкла к таким столкновениям, Чаруша же побледнела и прижала руки ко рту.

– При людях меня позоришь, – буркнул отец. – Быстро ужинать, все!

К ним вышла испуганная мама, но, увидев, что все в порядке, обняла девочек за плечи:

– Пойдем, Чаруша, поужинай с нами. Темнеет поздно, можешь еще посидеть, а потом наши девочки тебя домой проводят.

Есеня очень удивился – откуда такая щедрость? Обычно ни отец, ни мама не приглашали других детей к столу, считали, что самим не хватает. Ему, например, не приходило в голову позвать на обед Звягу. Он был уверен, что Чаруша вежливо откажется, но она, видно, так напугалась, что могла только кивать головой.

За столом Есеня демонстративно ничего не ел, выпил кружку молока и быстро ушел в спальню, хлопнув дверью. Оставаться дома он не собирался, поэтому открыл окно и был таков – пока отец хватится, он будет уже далеко. А там – пусть ищет. Может, и найдет.

Приключения начались еще в кабаке, где местные играли в кости с деревенскими. Мальчишек, за неимением денег, в игру никто не взял, но они внимательно смотрели и желали удачи городским. Есеня долго присматривался к одному деревенскому, которому несказанно везло: чуял, что тот мухлюет, но не мог понять как. А не пойманный, как известно, не вор. Если бы он кидал свой набор фишек, все было бы понятно, но ведь одни и те же фишки кидали по очереди!

Играли двое надвое, сначала кубики бросали двое деревенских, потом – двое городских. Есеня смотрел, ругаясь про себя, когда подозрительный тип снова выкидывал одиннадцать или сразу двенадцать – ну не могло такого быть, не могло! Он перебрал в голове все варианты и разгадал хитрость только под самый конец, когда у городских заканчивались деньги. Везунчик кидал свои фишки, а его товарищ незаметно менял их на общие. Есеня потихоньку сполз под стол, и его догадка подтвердилась: пока городские трясли кубики в руках, деревенские под столом передавали свои фишки один другому. Работали они ловко, ничего не скажешь, и даже присматриваясь подлог заметить было трудно. Есеня не очень здорово умел прятаться, но в этот раз азарт явно ему помог: на последнем кону он схватил жуликов за руки. Как бы там ни было, а своего он добился: все сидевшие за столом сразу заметили неладное. И хотя деревенский сбросил фишки под стол, никто не поверил в то, что их туда подложил Есеня.

Разумеется, у жуликов отобрали все деньги до последнего медяка, наподдали для памяти и вытолкали взашей.

– Ну, Жмуренок, и глаз у тебя! Никто ведь не заметил! Все смотрели, все знали, что дело нечисто! – едва не проигравшийся в пух и прах Даньша похлопал его по плечу. – На, держи, заслужил!

Он сунул Есене половину серебреника, и у того от удивления раскрылся рот – такой щедрости он никак не ждал.

– Жмуренок вообще слишком умный, – кашлянул хозяин, – и слишком шустрый. Долго не протянет.

– Чего-о? – протянул Есеня.

– Ничего. Тебя даже батька не научил сидеть тихо и помалкивать в тряпочку, куда уж мне.

– А чего это я должен помалкивать в тряпочку? – набычился Есеня.

– Дурак ты, Балуй. Хоть и умный, а дурак. Вечно ты везде лезешь, вечно тебе больше всех надо. Не любят у нас таких.

– Да и пусть не любят! Я, чай, не девка, чтоб меня любили! – он хохотнул, довольный своей шуткой.

Даньша посмотрел на Есеню и обнял за плечо:

– Хозяин верно говорит. Ты бы не высовывался, парень. Или не знаешь, что с такими, как ты, бывает?

– Не знаю и знать не хочу.

– Напрасно. Никогда не видал, какими они из тюрьмы выходят?

– Ну, видал, – Есеня насупился, – а я-то тут при чем? Это же преступники! Я ведь не вор, не разбойник.

Даньша похлопал его по плечу:

– Ребенок ты еще.

Глава III. Избор. Углем на белой стене

Прозрачный ручеек журчал и булькал, сбегая по камням в выложенную песчаником ванну, так похожую на тенистое лесное озерцо. Избор любил смотреть на воду, и этот маленький живой ручей в гостиной составлял предмет его гордости – вместе с карликовыми соснами, лишайниками, которыми послушно поросли камни, густой зеленой травой и кувшинками, плавающими на поверхности озерца. Следил за ручейком смуглый, сухой садовник, привезенный из Урдии, а его сын качал воду с рассвета до заката – вечером ручеек иссякал, чтобы утром снова бежать в озеро.

Избор пытался писать, задумчиво глядя на мольберт, но то, что он видел из окна, – великолепный сад, ступенями спускавшийся к подножью городской стены, свинцовая водная гладь, золотое хлебное поле за рекой, мельница с черными крыльями и зубчатая полоска леса на горизонте, – все это было им написано неоднократно. Он хотел другого, чего-то сложного, чувственного, мрачного даже, что вылило бы на холст рвавшиеся наружу эмоции – отчаянье, ненависть, сомнения, страх.

Вот уже неделю он не мог покинуть этого узкого пятачка пространства: спальня и гостиная – вот и все, что ему оставили для жизни. Его чудесный дом превратили в тюрьму, и Избор тосковал. Потому что не мог, не мог сидеть запертым в четырех стенах!

Он прошелся по гостиной, резко повернул в спальню и с минуту стоял, опираясь на подоконник, отделанный серым мрамором. Темные гардины с золотой каймой дышали пылью, толстый шелковый шнур, цепляясь за бронзовый карниз, обвивал их блестящим боа и прятался в тяжелые складки. Отчаянье иногда так туго сжимало пространство вокруг, что Избору казалось, будто оно сейчас расплющит его: он задыхался, воздух становился тягучим, затхлым, в глазах темнело и хотелось распахнуть окно, вдохнуть хотя бы раз… Но окна заколотили снаружи. Неволя стала для него худшей из пыток.

Они до сих пор не нашли медальона. Наверное, мальчишка-оборванец, которому он пообещал три золотых, давно продал его, не дождавшись платы. Интересно, они говорили с ним? Расспрашивали? Такому достаточно посулить денег или припугнуть тюрьмой, и медальон вернется на место. Значит, мальчишку они не нашли.

Избор скорым шагом вернулся в гостиную, снял с мольберта испорченный надоевшим пейзажем холст, вынул из камина уголек и прочертил на ослепительно белой стене жирную черту. Вот так. Еще две черты, и жирная полоса напомнила изломанную тень человека. Ребенка. Избор рисовал грубыми прямолинейными штрихами, и через две минуты на стене появился рисунок, который напугал его самого: жадные глаза и костлявые руки, поднимающие ребенка вверх. Несмотря на то, что фигура ребенка была изображена схематично, в ней просматривались черты вырождения – слишком большая голова, слишком узкая грудь, чересчур тонкие и короткие ноги.

Да! Их дети – вырожденцы. Ослепленные любовью родители не хотят этого замечать, но он, Избор, у которого не было своих детей, – он же отлично видел это!

Примерно месяц назад его пригласили к Мудрослову, и он приехал чуть раньше, чем позволяли приличия. Десятилетний мальчишка, ростом почти догнавший отца, неестественно толстый, встретил его у парадного подъезда. Его одутловатое лицо расплылось в улыбке, и в глазах Избор с удивлением увидел проблеск мысли – ему вначале почудилось, что мальчик не вполне нормален. Нет, он оказался сообразительным и тонко чувствующим – ему просто не повезло с внешностью.

Мудрослов – низенький плотный человек с круглым лицом – вышел навстречу Избору и с нежностью взглянул на своего младшего отпрыска.