Полшага в сторону - Гаглоев Эльберд Фарзунович. Страница 8

— Одень вот это, — протянул мне вдруг брат Гильденбрандт украшенный камнями обруч.

— Куда?

— На голову.

Он, наверно, уже тогда что-то подозревал, этот зверехитрый инквизитор, человек, верящий сразу в Двоих, последователи которых никак не уживутся в моем мире, привыкший к соседству персонажей из сказок.

Огненным шаром ударила граната в бок второго лимузина и тот взорвался, расшвыряв пылающие фигурки, куски обшивки, двери. Быстро отворились двери трейлера и в лоб нашей машине из полутьмы огромного короба на колесах ударили струи двух крупнокалиберных пулеметов.

Секунды держалось лобовое стекло, но избитое трещинами поддалось, и оболоченная смерть в кровавые брызги разнесла двоих, сидящих впереди.

Меня как морковку из грядки выдернул из машины брат Гильденбрандт на ходу, треснув по ободу, послушно закрывшим мою голову жидким металлом шлема. А у церковного спецназа выучка оказалась на высоте. Меня еще вытаскивали, когда я увидел влетающий в открытые двери трейлера шарообразный предмет, идентифицированный мной как граната. Гулко полыхнуло алым, а с другой стороны лимузина что-то громко охнуло и трансформаторная будка, с которой подорвали вторую машину, сложилась игрушечным домиком.

Тот, что бросил гранату уже дернул красивую блестящую дверь моего подъезда, когда через крышу изрубленного очередями лимузина перевалился второй, в руках которого густо дымила какая-то толстая труба. А первый распахнул дверь и вдруг замер. Сутана на спине натянулась и с тихим хрустом лопнула под напором узкого лезвия. Он еще секунду постоял и рухнул, громко зазвенев доспехами.

И переступив через него, нам навстречу шагнула давешняя медицинская сестра в обтягивающем тело как вторая перчатка мышастом костюме для верховой езды. Воздух вокруг нас вдруг загустел, и мы оказались в окружении множества тощих большеглазых людей, вооруженных длинными острыми клинками, с наброшенными на левую руку черными плащами с алым подбоем.

— Вампиры, — спокойно констатировал я и два меча, смазанными полосами вылетевшие из пояса, заставили потомков товарища Дракулы на пару шажков отступить. Но, тем не менее, треугольник наш был блокирован достаточно плотно.

— Ты нашел меня, Палач, — с той же волнительной хрипотцой сообщила она. — Вот мы и встретились в другой обстановке, Человек Скакун. Привет и тебе, воин Церкви.

— Прости, дорогая, но мне сейчас не до твоих прелестей. Ты видишь, сколько гостей. Всех попотчевать надо, — не поворачивая головы, крикнул я. Но краем глаза с сожалением увидел, что из дверей появилась еще полудюжина. И не такие субтильные, как эти кровососущие мастера мимикрии. А крутоплечие, поджарые, с толстыми шеями, вооруженные длинными прямыми палашами.

— Я не скажу тебе, здравствуй, Палач, и доброго дня не пожелаю. Как, тебе нравится? Теперь понимаешь, что чувствовал мой отец, когда его вели на костер? Понимаешь?!

— Уйди с дороги, девчонка, — гулко вдруг раскатился тяжелый голос старого воина. — Лишь то, что ты семя брата моего, спасает тебя.

Окружившие нас недовольно заворчали.

— Брата?! — гневно взлетело к небу. — А как же на костер брата?

Но ярость промяла еще более лютая ярость.

— Замолчи, дитя. Не тебе мерить ту боль, что берем на себя, и не тебе считать те слезы, что проливаем мы, и не тебе мерить длину шрамов на сердцах наших, когда детей Божьих, гордыней и злобой обуянных, во Славу Его на очищение огненное возводим. И не тебе мерить горе мое, когда брат мой, кровь крови моей, плоть плоти моей, моей же рукой к подножию костра был приведен. — Набатом загудел голос прелата

Не знаю, правильно ли сейчас скажу, но такой тишины я никогда в жизни не слышал. Она длилась и длилась. А потом ее разорвал всегда насмешливый голос веселой волчицы. Только сейчас он звучал горше желчи.

— К чему слова, святоша? Ни к тебе мое слово. Эй, Человек Скакун! Не бойся, полуночный народ не нападет без моего слова.

— Меняемся, — вдруг сказал брат Гильденбрандт. И ухватив меня за локоть, вдруг изящным пируэтом оказался на моем месте. Теперь я стоял лицом к лицу с очаровательной предводительницей. Но барышня еще не закончила скандалить с дядюшкой.

— Ты осторожен, Палач. А где же меч твой, что отдал тебе имя свое? Или теперь ты только клюку свою носишь?

Улыбка тронула узкие губы прелата. Он подбросил трость. Миг. И в руках его уже узкая секира и длинный меч. Большеглазы отшатнулись.

— Что, комарье, испугались? — хрипло рыкнул на них старик, как никогда раньше похожий на матерого волка. — Довольна ли ты, племянница? О том ли клинке речь ведешь? Узнала?

Черты девичьего лица заострились, пухлые губы сжались в тонкую полоску, в глазах белело страдание.

— Отдай мне эту скрижаль, Человек Скакун, Воин Ордена Жеребцов Господних. Прошло время людей. Наступает наше время. Отдай. Ведь ты такой же как и мы. Другой.

— Нет. Все мы создания Господни. Все мы носим искру его. Но лишь тот, кто желает тянуться к Нему, может стать человеком. А тот, кому дорога его звериная шкура, не к Богу тянется. К зверю. А для того ли мы из зверя выходили, чтобы к нему вернуться. Нет. Ведь и Богу помощь нужна, ту тяжесть, что он на себя взвалил, держать. — Услышал я раскатистый речитатив и вдруг понял, что голос-то мой.

Она неверяще смотрела на меня.

— Ах, ты…

В толпу тонколицых со спины ворвался воин, облитый металлом потемневших от жара доспехов. Мутной полосой понесся двуручник, подкидывая головы, руки и страшно завертелся, вгрызаясь в тонкокостные тела.

— Кто за спиной моей? — хрипло рявкнул голос скандального пастыря.

— Брат Евпатий.

— Пятую фигуру делаем, брат Евпатий. А ты, — толкнул он меня плечом, — в подъезд ломись. Нам скрижаль нужна.

В груди что-то раздулось и лопнуло.

— Гайда, — вырвалось из глотки и клинки взвыли, бросаясь в атаку.

Ни секунды не промедлила волчица и в длинном выпаде прыгнула навстречу. Заплутали, закружили, как девчонку молодую, ее шпагу древние, умелые клинки и отлетела назад волчица от тяжелого пинка в грудь. Мало кто выдержит удар тяжелого как палица копыта подкованного.

Смазкой для клинков тех злых, крутоплечая охрана в дверях оказалась. Попятнали не тяжко вроде, да только у кого бурунчик сбоку шеи вскипал, кто на ослабевших ногах оседал, распахнутой глоткой усмехаясь, кто кишки обратно запихивал, а кто безуспешно воздух втянуть пытался, не понимая как такая маленькая дырочка вдохнуть не дает. А за дверью их вообще как грязи оказалось. Маневра не было. Сначала не было. Когда они меня наружу вытеснить хотели. А вот потом, когда передние под ноги повалились, свободнее стало. Взбесился я. И совсем свободно стало, когда они попытались наверх отступить. Всех догоним, всех попотчуем. Только ребята очень вежливые оказались. Нас тоже угостили.

Ох, и били меня в тот день. Ох, и досталось мне! Если бы не одежка кевларовая и обруч, что мне брат Гильденбрандт на голову напялил, в мелкий мясной фарш бы изрубили. Но выдержал. Прорубился. Двое их всего осталось. Взрослых. Седых. Умелых. И слаженно напали, пытаясь продавить мою защиту тяжелыми палашами. А я уже, признаться, устал. Полтора этажа мясом завалил. Раньше все понять не мог, как это в кино бывает, то победительный герой одного за другим врагов кладет и вдруг последний его лупцевать начинает. Только перья летят.

Теперь понимаю. Устает человек. Вот и эти двое слабость мою почуяли и уже на пару ступенек оттеснили. И в горле рык клокочет и ярость красным туманом глаза застилает, а руки не успевают железом крутить. Нет, не успевают. Не добраться мне до портфеля, видно смерть мне пришла. Привет, костлявая. Оборотни, похоже, решили, что совсем я плох стал. Один вперед посунулся, а клинок мой у него под подбородком и пролетел. Булькнул он глоткой и на меня заваливаться начал. Второй вдруг замер и тоже лицом вперед шлепнулся. Прости, стройняшка, не сегодня. А в затылке его Сашкин секач торчал.

— Ну, ты, Сашка, вообще…

— А неча, — с хрустом он выдернул тяжелую железяку, — мы со своими и без чужих разберемся.