Первый отряд. Истина - Старобинец Анна Альфредовна. Страница 10

Он лежит на животе. Короткая рукоятка ножа торчит из черного пятна под левой лопаткой.

Я пытаюсь вытащить нож — но он плотно врос в его тело.

Я глажу его по спине. Глажу по волосам. Я говорю ему:

— Папа.

Я знаю, мне полагается закрыть эти синие глаза, — но я все оставляю как есть. Пусть смотрит на море. Пусть смотрит на крест на скале Святого явления. Уверена, это лучше, чем полная темнота.

Я спускаюсь вниз, к морю, и смываю его кровь со своих рук соленой водой.

Я поднимаюсь — впереди семьсот восемьдесят восемь ступенек.

Я падаю на семьсот восемьдесят шестой…

Полная темнота. Очень холодно.

10

Демиург, создавший человеко-зверей, — имитатор и фальсификатор, и его создания по природе своей имитаторы тоже. Московские розенкрейцеры, бледные копии истинных магов, своими гимнами, своими ужимками и прыжками имитировали ни много ни мало попытки овладеть Врилом, всепронзающей и всепроникающей энергией вечной Вселенной..

Вожаки человеко-зверей никогда не умели объединяться. Они грызли друг другу глотки. Они боролись за власть. Истребляли неподчинившихся.

…В первый раз Белюстина привезли на Лубянку в 28-м — вместе с двумя другими оккультистами. Их продержали там три месяца, после чего Белюстина отпустили, а двух других расстреляли. Московские розенкрейцеры расценили такой исход как доказательство могущества их главы, великого мага, совладавшего с кровавыми псами режима. Они предпочли не думать о том, что в роли дрессировщика мог выступать не Белюстин. А псы.

…Второй раз Белюстина и всех его розенкрейцеров взяли весной зз-го. Все, кроме Белюстина, отправились в лагеря.

Белюстина отпустили.

….В третий раз он попал на Лубянку в сороковом. На закрытом слушании присутствовала какая-то шишка из Спецотдела. Белюстин получил десять лет.

Где он сидел — неизвестно.

Когда и как умер — загадка.

Человеко-зверь с отменным чутьем, талантливый фальсификатор, Белюстин поступил так, как поступил бы настоящий алхимик. Нигредо — часть процесса Великого делания. Символическая смерть — и перевоплощение алхимика.

Он исчез. Он сделался кем-то другим.

Мы знаем, кем.

11

— …Монастырская земля не пустует-тует-ет-т. Три обширных совхоза расположились треугольником-ольником-ником-ком-м на полуострове-острове-рове-ве-е….

Полная темнота. Очень холодно.

Я лежу на спине.

Чей-то голос звучит рядом со мной — высокий мужской голос, или, может быть, низкий женский. Он говорит что-то о монастырях и совхозах. Он расслаивается, крошится в ушах на слова и слоги, выдавливается из невидимых стен гулким эхом.

Я слышала, когда человек умирает, его сознание не может с этим смириться и продолжает творить фантомы. Исторгать из себя ощущения, образы, звуки…

Если я умерла, мое сознание набито редкостным бредом.

— …Один угол — совхоз «Безбожник». Здесь, над глубоким обрывом, у мыса Фиолент-лент-нт-т, еще недавно жили трутнями представители мракобесия-бесия-сия-я-а…

— Я умерла? — спрашиваю я темноту.

— Если сможешь жить так, словно твое тело уже умерло, ты станешь подлинным самураем, — отвечает мне темнота не то высоким мужским, не то низким женским. — Тогда вся твоя жизнь будет безупречной, и ты преуспеешь на своем поприще… Слава Господу, ты не умерла, дочь моя…

Щелкает выключатель. Электрический свет бьет в лицо. Я зажмуриваюсь, потом снова открываю глаза. Пыльная лампочка без абажура чуть покачивается под каменным потолком. Окон нет. Серые стены в испарине. Я лежу на спине, на полосатом, слегка подгнившем матрасе.

— Я хотел бы закончить чтение, — говорит голос.

В противоположном конце комнаты прямо на полу, в позе лотоса, сидит монах в черной рясе. Он сидит боком ко мне, просторный капюшон полностью скрывает лицо. В руке он держит пожелтевшую, с оторванным с одной стороны краем, газету «Маяк коммуны».

— …Три обширных совхоза… так, где я остановился? …совхоз «Безбожник»… — Монах водит указательным пальцем по выцветшим строчкам; других пальцев у него на руке нет, только обрубки. — …Ты меня слегка сбила, дочь моя…Так, представители мракобесия… А, вот, оно!.. Представители мракобесия. Во втором углу раскинулась молочная база морзавода, совхоз № 2, молферма. Под ферму отошли дачи князя Вяземского, Капылова и другие. Угол третий — совхоз № 1 Военпорта. Здесь выращивается мясо для рабочих- ударников. Дачи, занятые совхозом, в которых пьянствовали и развратничали, «отдыхали» городские головы, инженеры Максимовичи и прочая белая знать, не знали электрической лампочки. Теперь здесь электрический свет для двух тысяч пятисот свиней…

Монах откладывает газету. Я вдруг понимаю, что, прежде чем включить свет, он читал в полной темноте.

— Свиней… — задумчиво повторяет он. — Они всегда нас гнобили. Всегда! Страха Божия у них не было… И совхоз здесь устраивали. И госпиталь. И концлагерь. И военную часть… А мы сотрудничали. Если дело было правое, мы всегда сотрудничали. И сейчас сотрудничаем.

— Вы кто? Где мы? — спрашиваю я без особого интереса. Я сплю. Какая разница, что он ответит.

— Ты в монастыре, дочь моя.

Какая разница, что он отвечает. Это мой сон. Мне часто снятся странные сны. Мне часто снятся кошмары.

— Правильно поступает тот, кто относится к миру, как к сновидению, — сообщает монах. — Когда тебе снится кошмар, ты просыпаешься и говоришь себе, что это был только сон…

Эти слова я помню. Я где-то их слышала. Недавно, совсем недавно… Не во сне — в жизни. Обязательно нужно вспомнить, где я слышала эти слова. Иначе так и буду любоваться на этого гнома с одним пальцем… Мои сны очень вязкие. Из них трудно выбраться. Даже когда я понимаю, что сплю, не могу сразу проснуться. Но у меня есть один способ. Если разглядеть что-то, что есть и здесь, и там, нащупать в текучей и мутной сонной взвеси острый край настоящего, найти какую-то знакомую, реальную мелочь — тогда можно за нее уцепиться, как за конец свисающего в пустоту троса, взяться крепко и выбраться — из самого глубокого сна…

— …Говорят, что наш мир ничем не отличается от такого сна, — продолжает монах.

И я, наконец, вспоминаю, откуда знаю эти слова.

— Это из фильма, — говорю я ему. — Джим Джармуш.

— Прости, дочь моя?

— Мне снится, что вы говорите эти слова, потому что пару дней назад я слышала их в фильме Джармуша «Собака-призрак, путь самурая»…

Я цепляюсь за это название, как за конец свисающего в пустоту троса, я готовлюсь к рывку — …но, кажется, сегодня трос не работает. Я по-прежнему здесь. Мой монах в черной рясе оказывается синефилом.

— Насколько я помню финал, дочь моя, афроамериканец, которого называли Псом-Призраком, не очень хорошо кончил. Так что на твоем месте, Ника, я бы не воспринимал этот безусловно мудрый текст, Хагакурэ Бусидо, настолько буквально. Стоит воспринимать мир как сон, но не стоит путать одно с другим.

— Я сплю, — равнодушно говорю я. — Мне снилось, что все мои друзья умерли. И мой учитель умер…

— Не снилось. — Он отрицательно мотает своим черным капюшоном из стороны в сторону.

— …Теперь мне снитесь вы… Отпустите меня. Мне больно. Вы говорите неправду — и мне от этого больно.

— Тебе больно от твоих собственных слов. Именно в них — неправда. Вот, опять же, из Бусидо: «Разумные люди используют разум для того, чтобы размышлять об истине и лжи. Так, разум причиняет им вред. Ни одно твое дело не увенчается успехом, если ты не видишь истины». А истина… истина в том, что незадолго до своего смертного часа твой учитель пришел к нам в монастырь. Он просил помочь ему — и хотя мы тут очень не любим гэбистов, секретных сотрудников, и иже сими, — мы согласились ему помочь. Потому что, как я уже сказал, мы сотрудничаем. Сотрудничаем, если дело правое…