Первый отряд. Истина - Старобинец Анна Альфредовна. Страница 3

2

— Ок-ку-пан-ты! Ок-ку-пан-ты! Ок-ку-пан-ты! Севастополь — Крым — Россия! Севастополь — Крым — Россия!.. Вста-а-а-вай, страна огромная, встава-а-ай на смертный бой!..

— Росияни, ладь из нашой земли! Москали, ладь из нашой земли! Це наша земля! Це наш гхород!!!

— …С фаши-и-и-стской силой темною, с ора-а-а-нжевой чумой! Пусть ярость благородная!!!..

На Графской снова какое-то копошение. Юные украинские морячки с цыплячьими шеями и веселыми голубыми глазами оцепили пристань, горожане — в основном предпенсионного возраста — вяло пытаются прорвать оцепление. Кто-то слабо и медленно, как в дурном сне, дает по морде кому-то неподвижному и, кажется, спящему. Неподвижный ненадолго включается, разражается гневной тирадой на мове, пытается ответить на удар, неторопливо промахивается и снова впадает в кому…Там, за оцеплением, трое хохлов, перехохатываясь, приколачивают к белой стене Графской очередную памятную табличку, в которой украинский флот поздравляется не то с тысячелетием со дня основания, не то с победой во Второй мировой.

Горожане требуют снять оскорбительную табличку, не порочить честь российского флота, не осквернять исторический памятник. Требуют пропустить, требуют демократических свобод, матерят Хрущева и Ельцина, сдавших русский город врагу.

Полураздетый смуглый дяденька, с раздутым животом, смоляными кудряшками и бородкой клинышком, гкачет перед украинскими морячками, как беременный фавн, называет себя депутатом и угрожает судом.

Пожилая дама в тошнотворно зеленом платье, подвывая, читает украинским матросам стихи собственного сочинения:

— Как наши деды воевали все на великой той войне, о том вы помните едва ли, и дураками мнитесь мне!

Матросики басовито хихикают, таращат глаза и хором, напирая на фрикативную «г», повторяют:

— Це наш гхород!!! Севастополь — це наш гхород!

— …Э, нет! Севастополь — город русских моряков! Россия! Мы твои дети! Даешь революцию!

— Экскурсии под парусом! — голосит зазывала баба Надя, сидящая тут же, в паре метров от революции, на раскладном стульчике. — Экскурсии по бухтам русского города Севастополя!

Русского! Подходим, берем билетики, смотрим русские бухты русского города, недорого! Ишь ты! Они там, в Киеве, хотят переиначить нам нашу историю!..

Все кричат, поют, надрываются, потеют, болеют за родину, отстаивают каждый свою правду.

Все врут.

У меня есть затычки для ушей. Мягкие рыжие колбаски, по четыре в упаковке, без них я по городу ни ногой. Несколько упаковок всегда лежат у меня в кармане.

Я вставляю затычки в уши. Через затычки до меня доходят уже не слова, а мерный фальшивый гул, почти безболезненный.

…Амиго ведет себя странно и совсем не радуется мячу, который я ему принесла. Он нервно пинает мяч и отплывает в дальний угол бассейна. Потом кричит — обиженно, с присвистом. Я обхожу бассейн, приседаю на корточки, опускаю в воду правую руку. Амиго трется об нее носом, резиновым и твердым, как автомобильная шина. Потом открывает пасть и чуть-чуть прикусывает мои пальцы. Зовет.

— Ты хочешь, чтобы мы вместе поплавали в бассейне?

Он раздражается, прикусывает мне руку сильнее, бьет хвостом по воде.

— Ты хочешь в камеру?

Он довольно заваливается набок.

— Амиго, я имею право на сеанс только по утрам. Если кто-то увидит, что я погружаюсь сейчас, у меня будут проблемы…

Наверное, он не понимает, что такое проблемы. В его лексиконе имеется слово «беда» — но это не совсем то… И что такое «право», он тоже не понимает.

— Амиго, хочу спускаться туда завтра, — говорю я, но он уже не слышит меня.

Он нырнул в свою подводную дверь и теперь плывет по узкому канальчику вправо и вниз, к люку, ведущему в барокамеру. Он заплывет внутрь и будет ждать меня там.

Все ученики интерната «Надежда» имеют бесплатный многоразовый абонемент в Севастопольский дельфинарий в Артбухте. Мы можем ходить на представления в 17.00, но абонемент не для этого. По вечерам нам рекомендуется купание вместе с афалинами — дельфинотерапия. Считается, что дельфинотерапия положительно влияет на психику детей и подростков… «А когда у нас будет аппендицит, Евгенич сделает нам акулохирургию», — пошутил как-то Рыжий…

И еще здесь есть КСД. Камера сенсорной депривации. Это почти что акулохирургия. Это по утрам. Это только для меня.

Раньше Подбельский направлял в КСД и других — но другие, пользуясь его лексикой, «не показали хороших результатов».

…Я надеваю костюм — такой, как у аквалангистов, только лицо тоже закрыто мягкой, непрозрачной материей. Закрыто все тело. У меня во рту трубка, я дышу кислородом из маленького баллончика, закрепленного прямо внутри костюма. Кислорода хватает на двадцать минут.

Если что, еще пять минут я смогу пробыть под водой без кислорода. Задержка дыхания, статическое апноэ. Я это умею. В интернате «Надежда» у меня лучший результат по фри-дайвингу. Я могла бы нырять за жемчугом где-нибудь у островов Туамоту. Но я здесь.

…Я открываю люк и погружаюсь в резервуар с теплой соленой водой. Я в невесомости. Я ничего не вижу, не слышу, не обоняю…

Считается, что, если вода в резервуаре плотная, а температура ее — 35–36 градусов, погруженный в такой резервуар человек не ощущает своего тела. Считается, что, если убрать все внешние стимулы и раздражители, человеческий мозг перестает обрабатывать информацию и переходит в «спящий режим». В этом режиме мозг полностью расслабляется, — полагают одни. В этом режиме мозг задействует свои внутренние ресурсы, — утверждают другие.

Подбельский возлагал на «спящий режим» большие надежды. Не знаю, какие — но они явно не оправдались. Он вставлял нам в ухо наушник, чтобы мы могли его слышать даже там, под водой. «Разгрузка мозга очень полезна для вас в креативном плане, — говорил он. — Погружайтесь в себя, плывите, не бойтесь уплыть далеко. Плывите внутрь! Ну же!»… Но мы не понимали его. Во время сеанса одни превращались в блаженных идиотов и покачивались в соленой водичке, как оглушенные штормом медузы, другие — вроде меня — впадали в панику, задыхались, старались выбраться из теплой пустой темноты. Они так и не показали хороших результатов.

Только я. И теперь это только для меня.

…Я ничего не вижу, не слышу, не обоняю. Я исчезаю, я не чувствую своего тела. Она исчезает, она не чувствует своего тела. Это неприятно — но это скоро пройдет. Он подхватит ее и впустит к себе…

На этот раз все синее и холодное. Пахнет морем, и ветром, и подгнившими водорослями, и больной рыбой.

— Сегодня была беда, — говорит ей Амиго.

— Какая беда?

— Раньше был человек. Играл со мной в мяч. Катался на мне. Потом давал рыбу. Все стучали руками. Все улыбались. Потом опять играл. Прыгать. Учить. Человек. Мяч. Раньше был человек. Название человека. Раньше знал. — Амиго забывает слова, когда нервничает, и от этого нервничает еще сильнее, и от этого все краснеет, и пульсирует, и запах рыбы острее.

— Дрессировщик, — подсказывает она. — Ты о нем говоришь?

— Да. Дрессировщик. — Амиго немного успокаивается, и красный перетекает в лиловый, а потом снова в синий. — У меня был дрессировщик. Хороший. Теперь его нет. Теперь другой человек.

…В первый раз он ее вытащил, когда она стала кричать. Она кричала прямо в трубку, ведущую к баллончику с кислородом. Этот крик никто не мог слышать, да она на это и не рассчитывала, просто камера, эта КСД, сводила ее с ума. Она не чувствовала своего тела. Она кричала, чтобы убедиться, что существует.

Тонущих в море дельфины толкают к берегу. Это общее место. Это их дельфиний рефлекс. Сначала он тоже пытался ее подтолкнуть — вверх, к люку, — но люк был закрыт. «Длительность сеанса двадцать минут, кислорода хватает на двадцать минут, и все это время люк будет закрыт», — так распорядился Подбельский… Амиго ткнулся носом в люк еще раз и понял, что бесполезно. И тогда он опять подтолкнул ее, но уже как-то иначе. Не к люку. А внутрь.