Первый отряд. Истина - Старобинец Анна Альфредовна. Страница 51

Мы умеем говорить с духами и знаем древние заклинания. Мы умеем выведывать тайны и нападать стремительно и бесшумно. Мы возникаем внезапно и исчезаем бесследно. Мы подменяем друг друта. Превращаемся друг в друга.

У нас два тела, наполненных общей душой.

5

У Данилова желтая кожа и слегка приплюснутый нос. Ему лет шестьдесят пять, может, семьдесят пять, а может, и восемьдесят. У него тот тип внешности, при котором возраст определить невозможно: в сорок лет такие люди кажутся стариками, в семьдесят — моложавыми, и за эти тридцать лет ничуть не меняются. На нем спортивный костюм Adidas и дырявые тапки.

— Снять порчу? — Он рассматривает меня с тем беглым профессиональным интересом, с каким стоматолог заглядывает в коричневозубую пасть клиента, пришедшего снять зубной камень.

— Снимайте. — Я захожу в его дом.

Весь пол заставлен тазами с клюквой. Она же подсыхает по углам на газетках. На стенах — оленьи рога и чучела оленьих голов в количествах, несовместимых с жизнью среднего стада.

— Одна тысяча триста рублей за сеанс, — сообщает Данилов.

— Согласна.

— Деньги вперед.

Я выкладываю тысячу пятьсот на замызганный стол.

— Нет у меня сдачи, — говорит двоюродный дедушка, пряча деньги в карман.

Он выгребает из ящика стола ароматические палочки и свечи, зажигает их и расставляет вдоль стен. Он закрывает окно и задергивает зеленую штору.

— Жди здесь. Пойду переоденусь перед сеансом. А ты пока вдыхай запах курений и настраивайся на позитив.

Он удаляется на второй этаж по скрипящей гнилой лестнице. Воздух стремительно пропитывается едким цветочным дымом. С недолеченной пневмонией дышать таким воздухом трудно. Я прохаживаюсь по комнате. Я читаю заголовки старых газет, на которых разложена клюква. Хочется кашлять.

— Все болезни от духов, — сообщает мне сверху черная деревянная голова с кривым ртом и кожаной бахромой над ушами.

Он спускается вниз — в расписном синем кафтане, в кожаных сапогах с меховой оторочкой и в этой ужасающей маске. У него в руках красный бубен. В просвете между оторочкой сапог и расшитым низом кафтана виднеются адидасовские штаны.

— Что есть порча? — Он ударяет в бубен и грузно подпрыгивает. — Порча есть проклятие духов. Снять порчу значит прогнать злых духов. — Он снова подпрыгивает. — Уыамм-уыамм- уыамм!..

Он бьет в бубен, пляшет и прыгает вокруг меня как макака.

— …Из небесных стран, и с шести сторон Земли, и из подземной страны призываю вас в мой магический бубен, о духи предков! О, вы прибыли, вы уже в бубне! Уыамм-уыамм!..

Я кашляю.

— Пожалейте это больное дитя! Поднимите меня над землей! Уыамм! О, я уже парю над землей, мне видна полноводная река Вирма с высоты в сотню верст! Уыамм!

— Река Вирма, — говорю я ему, откашлявшись, — с высоты в сотню верст должна быть похожа на волосинку. Если можно, прекратите ваш цирк. И снимите с лица маску гоблина.

Он снимает маску. Кладет ее со стуком на стол, роется в кармане штанов, вынимает полторы тысячи, кладет рядом с маской.

— Я узнал тебя. Зачем ты пришла?

— Уже не важно. Я хотела прийти к нойду, а пришла к клоуну.

— Моя мать была нойдом, а отец клоуном. Я умею быть и тем, и другим. Но клоуном проще.

— Я пришла к нойду.

— Ты говоришь как сорокалетняя. Духи предков дали тебе мудрость и злость.

Он прикрывает свои сухие желтые веки и подносит руку к моему животу. Он замирает и слушает, точно я на сносях, а он акушер-гинеколог, заметивший, что плод перестал шевелиться.

— Когда я видел тебя в прошлый раз, тебе было три года, у тебя внутри сидел равк. Теперь его нет. Это странно. Куда он делся?

— Я хотела, чтобы вы мне это объяснили.

Он гасит ароматические палочки и свечи, открывает окно, стягивает с себя сапоги и расшитый кафтан и снова остается в адидасовском спортивном костюме. Он закуривает. Он садится рядом со мной и говорит:

— У тебя во взгляде вода. И тут, ниже… — он указывает рукой на мое горло и грудь, — я чувствую стоялую воду. Ты тонула?

— Да.

— Ты была без сознания?

— Да.

— Ты почти умерла.

— Я почти умерла, — повторяю я за ним следом, точно читаю молитву.

— Но тебя кто-то спас.

— Меня кто-то спас.

— И кто же?

— Йеманд Фрэмд, — говорю я. — Некто неизвестный. Некто чужой.

— Как он спас тебя?

— Он вынул меня из воды, сделал массаж сердца и искусственное дыхание рот в рот. А потом применил метод Геймлиха.

— Резко надавил вот тут? — Он указывает на мое солнечное сплетение.

— Да.

Он прикрывает глаза. Затягивается так глубоко, что прогорает сразу полсигареты.

— Из человека можно выпустить его духа. Или выгнать, — медленно говорит мне Данилов и только после этого выпускает к потолку столбик серого дыма. — Обычно это пытается сделать священник или шаман. — Данилов кидает окурок в консервную банку с бурой жижей на дне и сразу же закуривает другую. — Им редко удается. Особенно с первого раза. Особенно если дух вошел в тело человека с рождения… Мало кому под силу выгнать духа одним ударом.

— И все же кому?

— Теоретически, такое под силу оборотню… Не смотри на меня так. Оборотень — это необязательно тот, кто в полнолуние превращается в волка. Оборотень — это то г, в ком есть сила двоих. Два полюса, плюс и минус. Как у электрической батарейки. Кто он такой, этот Йеманд, который спас тебя, когда ты тонула? Он говорил тебе что-то?

…Он говорил, а я слушала. И вдыхала гнилой аромат его лилий. И чувствовала, что внутри меня пусто.

Он говорил, они совершенно неотличимы. Эрик и Эрвин. Их тела умеют повторять движения друг друга, их сердца бьются в одинаковом ритме, они вдыхают и выдыхают воздух одновременно. Он сказал, они знают мысли друг друга, им снятся общие сны.

Он говорил, что они с братом агенты. Они работают на разных людей, в том числе на Клауса Йегера. Он говорил, что «Первый отряд» — это послание и что теперь, благодаря мне, они нашли отправителя.

И он назвал мне их общее имя. Их кодовое имя.

Их звали Оборотень. Я спросила его:

— «Надежда». Интернат «Надежда». Дети со счастливыми лицами. Их действительно убил Клаус Йегер?

Он сказал:

— Клаус Йегер, да. Но чужими руками. Договор об испытании препарата РА подписал Михаил Подбельский.

— И он знал?…

— Знал.

— Я не верю.

— Так воспользуйся своим даром.

— У меня больше нет дара.

— Неужели?

— Да.

Он взглянул через больничное одеяло, через кожу и мышцы прямо в середину меня. Чуть выше пупка. Туда, где сходятся ребра.

— Это значит, тебе больше не больно?

— Больше не больно. Я мечтала избавиться от этой боли всегда, сколько я себя помню. Я не знала, что вместо нее придет пустота…

Он отвел глаза. Но я успела перехватить его взгляд. Взгляд хирурга, вырезавшего жизненно важный орган и любующегося удачно наложенным швом.

— А Амиго? — спросила я. — Тот пожар в дельфинарии?

— Это сделал мой брат.

…Не хочу его впускать. Не хочу его брать. Плохой человек…

Я спросила:

— Зачем? Он ответил:

— Амиго должен был умереть.

…Говорил плохие слова. Делал огонь. Плохой дрессировщик…

Я спросила:

— Зачем?

Он ответил:

— На языке якутских шаманов такие, как он, называются «ийе кила». На бурятском — «хубилган»…

Амиго — хороший мальчик

…А на языке твоих предков, саами, это звучит как «саива гуэлйе». Красиво, правда?..