Ничего неизменного - Игнатова Наталья Владимировна. Страница 84

С чем точно нельзя было ждать, так это со звонком Мартину. Если уж влез в чужую жизнь, будь последователен. Последовательность, вообще, полезное свойство.

— Лэа хочет пожить в Алаатире, — сказал Заноза, едва Мартин взял трубку, — с ней все будет в порядке, я присмотрю.

— А, ну ок, — отозвался демон без выражения.

Вот и поговорили.

С кого начинать, с Лэа или с Мартина? Кому первому задавать вопросы? Что бы у них ни случилось, события они видят по-разному. И скорее всего, для каждого случилось нечто, невозможное с точки зрения другого. Так чаще всего и бывает. Даже странно. Разве люди, которые любят друг друга и много лет живут вместе, не должны научиться видеть одно и то же? Смотреть глазами любимого? Без этого умения как им друг друга понять?

Хотя… люди и не понимают. Да и нелюди не очень.

Лэа ожидала у дома, на скамеечке рядом с калиткой. Худая, коротко стриженная, в шортах из обрезанных джинсов и в майке с енотом она выглядела сбежавшим из дома подростком. Полупустой рюкзак довершал подростковый образ. Взрослые люди сбегают из дома с чемоданами или дорожными сумками.  

— Привет, — сказал Заноза и взял рюкзак, — пойдем в Москву. Только помни, что мы должны прийти туда ночью.

За окнами парадного было черное небо и город — сплошь разноцветные, яркие огни. Заноза думал, что Лэа надо будет подождать здесь — было интересно посмотреть на Москву с такой высоты — но Лэа открыла дверь в квартиру и обернулась:

— Я тебя приглашаю. Трижды. Входи, входи, входи.

В просторной прихожей окон не было, но сначала все равно показалось, что они пришли в день. Плавно выгнутые стены, зеркала и скрытые лампы наполняли пространство светом.

— Все нормально, — сказала Лэа, — сейчас ночь. Пошли. А то меня вымораживает, что я в зеркалах есть, а тебя нет.

Гостиная оказалась под стать прихожей — много места, много воздуха, много света.  Мартин — художник, он, наверное, без света не может даже там, где ничего не рисует. В том, что интерьер демон придумывал сам, Заноза ни на секунду не усомнился. Ощущение… странности, не неправильности, нет, именно странности, не оставляло с того момента, как он оказался в этой квартире. Стены, сведенные под чуть непривычными углами? Цветовые сочетания, чуть отличающиеся от привычных взгляду? Мебель чуть иной формы? Да кто знает? Кажется, что вот-вот поймешь, в чем эта странность, и тогда глаза откроются и увидишь что-то… нечто… что все изменит. Хорошее ощущение. Как будто выпил крови с капелькой дури.

А еще тут была кукольная гостиная. Прямо посреди человеческой. Настоящая гостиная с настоящей маленькой мебелью, населенная настоящими игрушками. И куклами, и разной меховой живностью — там был заяц, пара собак, осел или пони, кошка, какой-то лемур или, может быть, енот. И еще один енот, безошибочно определяющийся по пушистому хвосту и черной полумаске, но почему-то ярко-красный. Всем им было хорошо в их доме. То есть… это, конечно, игрушки, им без разницы. Но Лэа, когда селила их тут, точно хотела, чтобы им было хорошо. 

Лэа в этих интерьерах походила не на подростка, а на диковатую фейри, и смотрелась так естественно, что даже не хотелось ее отсюда забирать. Здесь ее дом. Зачем ей в Алаатир? Что случилось, если место, созданное для нее, для нее наполненное светом, стало чужим настолько, что Лэа хочет уйти туда, где нет вообще ничего знакомого?

О восьми женщинах из десяти Заноза уверенно мог бы сказать: ничего не случилось, проблему решат цветы и приглашение в ресторан. Но в оставшихся двух случаях ответ был непредсказуем. Что угодно, от страха за свою жизнь до убийства мужа и побега с места преступления. Лэа относилась как раз к двум последним категориям. Она до смерти боялась Мартина, и любила его так сильно, что могла убить просто для того, чтоб любить уже без страха.

Почему она уходит? Что могло случиться за несколько часов?

Он чувствовал страх Лэа, отголоски страха, почти неощутимые за глубокой печалью. Но бояться она могла только одного: Мартина-демона. Того, что считала демоном, не зная, что Мартин никогда и не становился человеком. Он все-таки рассказал о бое в Адмиралтействе? Почему? Четыре дня прошло. Надо было или рассказывать сразу или уж молчать до конца.

— Что смотришь? — Лэа, сунув большие пальцы за шлевки шорт стояла посреди кукольной гостиной. — Я хочу их забрать. Они без меня пропадут. Они все помоечные. Никому не нужны. Заноза, ты так и будешь молчать? Даже не спросишь ничего? Или тебе Мартин все рассказал уже?

— Ты сирота? — спросил Заноза. — Из приюта? С приемными семьями совсем не сложилось?

Нет, это был не тот вопрос, которого ожидала Лэа, но это было единственным, что его сейчас интересовало. Про Мартина она сама сказала, о чем тут еще спрашивать?

Лэа всегда тратила деньги на благотворительность, и всегда это была благотворительность в пользу сирот. Детские дома; отделения для подкидышей в больницах; фонды, оплачивающие сиротам высшее образование. Да хоть тот спектакль в Замковом квартале, средства от которого достались потерявшим мать девчонкам Сцибовым.

— Из приютов забирают только уроды, — отрезала Лэа. — Маленьких, может, и нормальные, но больших всегда уроды. И маленьких тоже. Маленьким еще хуже, они не могут убежать.

Она собрала игрушки в охапку, и сунула в рюкзак, прямо так, кучей. Рада была бы положить по одной, аккуратно, но злилась, и поэтому сама хотела вести себя, как урод.

— Мартин тоже, — буркнула она, застегивая клапан. — Он сам аж два раза приемный, вообще не знает, кто его родители. Сначала его какие-то люди растили, потом господин Эрте забрал.

— Тоже сирота? — уточнил Заноза. Вроде бы очевидно было, что Лэа имеет в виду именно это, но… слишком очевидно.

— Тоже урод. Нормальные не подбирают взрослых, я же тебе говорю. А я уже взрослая была, когда мы встретились.

— Мартин ничего мне не рассказал.

— Он и мне ничего не рассказал. Все, о чем мы договаривались, важно только для меня. Конечно, — Лэа пнула рюкзак, — это же я умру, если что. Он прожил две тысячи лет, сколько у него за это время было… всех? Женщин, мужчин, животных, какой-нибудь хрени, которую мы даже представить не можем. И скольких он убил? Да он даже не слышал меня, когда я просила оставаться человеком. Ему наплевать! Он убьет меня и забудет через неделю…

— Погоди, — Занозе нужно было время, хоть несколько секунд, чтобы разобраться в сути предъявляемых Мартину обвинений, — плохо то, что он дрался в боевой форме, или то, что он не рассказал тебе об этом?

— Он мне наврал!

— Да я убил бы его, если б этого не сделал Голем. Мартин хороший боец, но, Лэа, не будь у него чешуи, я б его на куски порвал. Я и так почти это сделал. А Голем нарезал бы на стейки. Он умер бы там. Ты боишься, что он убьет тебя, злишься, что он пришел и ничего не рассказал о том бое, но ты представь, что он вообще не пришел. Ни он, ни я, потому что Голем и меня бы прикончил. Лэа, тебе хоть на секунду закралась бы мысль, что Мартин погиб? Или ты решила бы, что он сбежал с Тарвуда с рыжей красоткой, капитаном хаосшипа?

— С тобой, а не с красоткой, хрена ли ему до красоток, он же смотрит не глазами.

— Ты могла до конца жизни злиться на то, что Мартин тебя предал, даже не зная, что он погиб из-за того, что сдержал слово. Неужели это было бы лучше, чем знать, что он любит тебя и так боится потерять, что… не верит тебе? Вы, придурки, оба не верите друг другу. Договор был таким: Мартин становится кафархом, ты от него уходишь. При таких раскладах, Лэа, он что угодно наврет, лишь бы ты не уходила. И, кстати, о красотках, — пора было заканчивать этот дурацкий разговор, уходить в Алаатир, и выкурить, наконец, сигарету. А лучше две. — Мартин четко мне объяснил, что если ты захочешь, чтоб я ушел с Тарвуда, мне придется уйти.

— Почему вы, вообще, об этом говорили?

— Почему он говорит мне о том, как любит тебя? Откуда я знаю? Может, потому что ты не хочешь об этом слышать?