Ничего неизменного - Игнатова Наталья Владимировна. Страница 90

Но Лэа сказала, что любви недостаточно.

И теперь ясно, о чем она говорила. И Мартин прав — у них есть опора, только она недостаточно надежная. Ошибка найдена. Она не выглядит непоправимой.

Ошибку нужно исправить.

— Тебя точно надо пороть, — Хасан, кажется, не шутил. Занозе под его взглядом стало неуютно. — Я не знаю, как еще вбить тебя хоть немного ума. Лэа — жена твоего друга. О чем ты думал, когда позволил ей сбежать от него в твой город? И о чем, по-твоему, думала она, когда именно у тебя просила убежища?

Если союз двух взрослых людей может разрушить столкновение с подростком, верящим в реальность романов Вальтера Скотта и Купера, то что-то в этом союзе неладно. О чем-то Заноза недоговаривал, хранил чужие тайны, но и того, что он рассказывал, было достаточно, чтобы сделать верные выводы.

Бить его без толку, пусть порой и хотелось. Оставалось уповать на то, что мозги все-таки есть.

Хасан объяснил. Как мог доступно. Что для принцессы Лэа идеальный вариант развития событий — сохранить для себя их обоих. И Мартина, которого она, скорее всего, любит. И Занозу, которого не любить нельзя, потому что это противоестественно. Но поскольку Заноза на Мартина очевидно и очень дурно влияет, нужно, чтобы они перестали быть друзьями. Перестали общаться.

У любой женщины всегда есть возможность сделать так, чтобы мужчины перестали быть друзьями.

— Нет, — сказал Заноза убежденно, — нет, Мартину даже в голову не придет…  такого быть не может.

Ну, что ж. Хорошо уже то, что он сказал, что это не придет в голову Мартину, а не Лэа.

— Сможешь поклясться? — спросил Хасан.

— Да ясное дело… — Заноза подпрыгнул, открыл рот, собираясь привести миллион доводов в пользу Мартина и в защиту Лэа. И закрыл, лязгнув клыками.

Мухтар, лежавший на равном расстоянии от кресла, где сидел Хасан, и дивана, на котором угнездился Заноза, беспокойно завозился.

Хасан ждал.

— Ну… — Заноза больше не прыгал. Он думал. — Нет. Не смогу.

Хасан тоже не поклялся бы, но подозревал, что Мартину действительно в голову не пришло ревновать. Демон этот, при всех своих недостатках, понял о Занозе главное: мальчик идеалист и идеалам свято верен.  

Как Заноза умудрился оставаться идеалистом в свои сто шестнадцать, пережив две мировые войны, и зная о людях все плохое, что только можно представить, было загадкой. Но в последние полтора десятилетия о том, чтобы реальность не входила в противоречие с его идеалами, заботился Хасан. Дети должны оставаться детьми, не важно, читают они Вальтера Скотта, Рэя Бредбери или комиксы. Они должны верить в рыцарей и драконов, в то, что принцессы невинны и прекрасны, а принцы благородны и храбры. Возможно, Мартин рассуждал так же. Иначе, зачем ему было врать Занозе, что они с Лэа любят друг друга, и все, чего им недостает — это немного доверия?

Словом, до ревности Мартин не додумался. Тут Занозе повезло. Но с убежденностью в идеальности принцесс все-таки нужно что-то делать.

— Сколько раз я тебя вытаскивал из серьезных неприятностей? — поинтересовался Хасан, убедившись, что Заноза осознал глубину проблемы, в которую мог попасть по милости Лэа.

— Двадцать девять.

Он отказывался понимать, что вопрос «сколько раз» в большинстве контекстов не требует буквального ответа. К этому нужно было привыкнуть, так же, как к точным ответам на вопрос «когда?». Хасан привык. Научился пользоваться. 

— А сколько раз ты встревал в эти неприятности из-за женщин?

— Двадцать семь.

Голос был таким подавленным, что Мухтар заскулил и подошел, чтобы утешающе лизнуть младшему хозяину руку. Заноза обнял пса, уткнулся подбородком ему в макушку и поднял на Хасана печальный взгляд:

— И еще я не сосчитал Тарвуд.

Клоп-манипулятор. И понятно, что не специально так смотрит, но настрой на то, чтоб прочистить ему, наконец, мозги, под этим взглядом испаряется без следа. Лучшим выбором кажется купить паршивцу мороженое и признать, что все женщины — ангелы.

— Тебя убили из-за женщины в Мюнхене, — напомнил Хасан. — Из-за женщины ты оказался в тридцать девятом году в Праге. Из-за женщины ты персона нон-грата в большинстве стран Европы. А в Мексику в две тысячи пятом…

— Эшива не виновата!

— Они у тебя никогда не виноваты. Все, что я тебе сказал, давно можно было записать на пленку и просто включать, когда женщины создают тебе проблемы.

— Технология записи на пленку устарела, — тихо сообщил Заноза Мухтару.

— Не в те времена, когда я в первый раз объяснял, что именно женщина втянула тебя в неприятности. И ведь тогда это была даже не Эшива.

Заноза поднял голову. Взгляд его просветлел. Это точно не было связано ни с Эшивой, ни с прогрессом в создании новых звукозаписывающих устройств.

— Так ты хочешь сказать, Лэа вернется к Мартину потому, что он теперь живет у меня?

— Что у тебя в голове? — безнадежно спросил Хасан.

Но, если подумать…

если, храни Аллах, понять ход мыслей Занозы,

…то получалось, что именно об этом он и сказал.

Принцесса Лэа ушла в Алаатир, чтобы уберечь мужа и сохранить семью, однако не только не достигла цели, но и получила прямо противоположный результат. Получается, что уходить не имело смысла. Значит, нужно вернуться и попробовать что-нибудь еще. Так это выглядит для Занозы теперь, когда он думает, будто  Лэа руководствовалась здравым смыслом.

Это еще хуже, чем идеализировать женщин. Но пусть уж лучше он верит, в здравый смысл, чем винит себя в развале чужой семьи.

Глава 24

Лэа сказала, что не вернется, и почему-то стало легче. Определенность. Видимо, в ней все дело. Лэа права, он не любил решать, а, может, и не умел.

Но Мартин хотел, чтобы она вернулась. То есть, нет… наверное, не так. Он хотел, чтобы стало как раньше. А как раньше стать не могло. Оказалось, что жизнь похожа на стекло, если она разбивается, то склеить так, чтоб не осталось трещин, уже нельзя. Мастер-вещник мог бы, но Мартин не был вещником, он был драконом и принцем великого клана…

Вот в чем дело.

Он очень хотел, чтобы стало как раньше, потому что раньше была жизнь, а сейчас — только осколки стекла. Но хотел ли он снова быть несвободным? Быть только человеком? Мартином Соколовым?

Штезаль, Заноза даже это перевернул, даже его имя.

Мартин теперь думал о себе, как о Фальконе. И в Москве, в офисе, на обращение «капитан Соколов» реагировал с таким запозданием, что сам себя на месте шефа отправил бы на серьезную проверку к серьезным врачам. Пожалуй, уже к психиатрам, а не к психологам. Но он пока еще не начал думать о себе, как о Нейде Алакране. И он все еще не превратился в чудовище, и никого не убил, даже Виолет не обижал.

Правда, он ее за прошедшие пять ночей и не видел.   

Ему было так плохо без Лэа, что хотелось напиться, плакать или ругаться самыми страшными проклятиями на карианском. Мартин ругался. Мартин пил. Но напиться не получалось — не было времени. И еще… он не знал, будет ли с Лэа лучше.

Было. Да. Несомненно. Было хорошо. И тем тоскливей, тем больнее сейчас вспоминать об этом. Но будет ли? Теперь. Когда есть с чем сравнить.

Заноза развил бурную деятельность — еще более бурную, чем в те трое суток, что прошли до попытки поговорить с Лэа — и уже на следующую ночь Мартин получил в свое распоряжение чердак жилой части мельницы. Внизу, в подвале, он занимал «дневку», убежище, созданное на тот случай, если упырю придется остаться на Тарвуде после рассвета. Подходящее место, чтобы выспаться, но малопригодное для жизни. А на чердак Заноза притащил откуда-то — Мигель, наверняка, знал, откуда — мебель, словно сошедшую со страниц пиратских романов. И теперь у Мартина была своя собственная капитанская каюта. Прямо на мостике — ну, а чем еще считать самую высокую часть мельницы?