Закон девяток - Гудкайнд Терри. Страница 10

Здоровяк заглянул в крохотное оконце, проделанное в могучей дубовой двери, и, удостоверившись, что опасности нет, провернул ключ в замке. Затем протянул Алексу пластиковый ключ, которым можно было разблокировать кнопку вызова с внутренней стороны.

— Позвоните, когда закончите.

Алекс кивнул.

— Как она там?

Санитар шевельнул покатыми плечами.

— Все по-прежнему.

— Беспокойств не причиняла?

Мужчина надломил бровь.

— Пару дней назад пыталась зарезать меня пластиковой ложкой. Вчера прыгнула на медсестру и забила бы до потери сознания, кабы в тот момент рядом не оказался мой сменщик.

Алекс покачал головой.

— Мне очень жаль, Генри…

Тот вновь пожал плечами.

— Работа есть работа.

— Я даже не знаю, как ее утихомирить.

Генри рукой придержал распахнутую дверь.

— Здесь ничего не попишешь, Алекс. Да и корить себя вам ни к чему. Она тоже не виновата. С больного человека взятки гладки.

Серый линолеум коридора был испещрен темными завитушками и зелеными пятнами — слабая попытка хоть как-то оживить интерьер, хотя менее унылым он от этого все равно не становился. Дневной свет, изливавшийся из незапертого солярия в дальнем конце коридора, подчеркивал неровности пола; глянцевый линолеум был подернут рябью как море. Двери в палаты по обеим сторонам коридора были сделаны из полированных дубовых панелей с серебристыми накладными пластинами на месте обычных ручек. В этой секции замков не имелось, палаты были индивидуальные, каждая — на одного пациента.

Из сумрачных обиталищ доносились крики. Гневные голоса и вопли были здесь не в диковинку: пациенты отбивались от своих мучителей невидимок.

Душевые кабинки возле санузлов всегда стояли запертыми, так же как и немногочисленные спецпалаты, куда переводили буянивших больных, чтобы утихомирились и стали вести себя поспокойнее.

Единственным светлым пятном в этом мрачном узилище был солярий — так здесь именовали террасу со стеклянными потолочными фонарями и аккуратно расставленными дубовыми столами, накрепко посаженными на болты. Зато легкие пластиковые стулья можно было двигать.

Мать сидела на диванчике возле дальней стены и смотрела на вошедшего сына, но никаких признаков узнавания не отразилось на ее лице. Изредка случались дни, когда она понимала, кто ее навестил, — но только не сегодня. Это всегда огорчало Алекса: ужасно обидно сидеть рядом и знать, что родная матушка понятия не имеет, кто ты такой.

Телевизор, вмурованный в стену высоко над полом, был настроен на канал, где показывали викторину «Колесо фортуны». Жизнерадостные возгласы и смех из динамиков ошеломляюще контрастировали с мрачноватым помещением. Развеселым зрителям в студии вторили некоторые пациенты, которые сами не понимали, чему радуются. Они знали одно: раз кому-то смешно, им тоже полагается смеяться, как бы из чувства социального долга. Впрочем, Алекс счел, что лучше такой смех, чем горькие слезы. Некоторые молодые женщины в промежутках между приступами веселья бросали на него внимательные взгляды.

— Привет, мам, — сказал он своим самым «солнечным» голосом, подходя ближе.

На ней были бледно-зеленые брюки от больничной пижамы и свободная майка с набивным цветочным рисунком. На редкость безобразный гарнитур. Волосы матери были длиннее, чем у большинства других пациентов, и спускались до плеч. Большинство местных женщин предпочитали короткую стрижку или завивку, однако мать Алекса ограждала свои светло-песочные волосы от посягательств. Вернее говоря, впадала в истерику, когда к ней приближались с ножницами. Медперсонал счел, что битва за прическу не стоит потенциального ущерба, хотя время от времени все же предпринимал такие попытки, рассчитывая на забывчивость больной. Но как раз в этом память матери никогда не изменяла. Алекс был даже рад, что мать хоть чему-то по-прежнему придавала значение.

Он присел рядом на диванчик.

— Ну, как жизнь?

Мать несколько секунд не отвечала.

— Нормально.

По ее тону было ясно, что она не догадывается, кто он такой.

— Я на прошлой неделе приходил. Помнишь?

Мать кивнула, продолжая молча смотреть ему в лицо. Алекс даже не был уверен, что она поняла вопрос. Порой мать сообщала сведения, которые — он знал наверняка! — были попросту невозможны. К примеру, могла заявить, что ее, дескать, навестила сестра. А у матери не было сестер. Или, скажем, она якобы ходила за покупками. А ведь за пределы девятого этажа путь ей был заказан.

Он погладил мать по голове.

— Сегодня у тебя особенно красивые волосы.

— Я причесываюсь каждый день, — сказала она.

Грузный санитар в начищенных скрипучих черных башмаках вкатил на террасу тележку.

— Дамочки, пора перекусить.

На тележке стояло с дюжину пластиковых стаканчиков, наполовину заполненных апельсиновым соком — или каким-то напитком вроде сока. На полках были разложены бутерброды с кружками варено-копченой колбасы на салатных листьях. Хлеб всегда был пшеничный. И, как подумал Алекс, колбаса тоже не менялась. Вечно одно и то же.

— Мам, хочешь бутербродик? А то ты что-то похудела… Ты вообще ешь, что тебе дают?

Не выразив никакого протеста, она поднялась и приняла из рук санитара стаканчик с соком и бутерброд.

— Приятного аппетита, Хелен, — сказал мужчина, откатывая тележку к следующей пациентке.

Алекс поплелся за матерью, которая направилась к угловому столу, подальше от других больных.

— Они постоянно лезут болтать, — сказала мать, кидая сердитый взгляд на остальных пациенток, собравшихся в противоположном конце террасы, чтобы смотреть телевизор. Большинство местных «жительниц» действительно разговаривали с невидимками. Хорошо еще, что мать никогда этого не делала.

Алекс положил локти на столешницу.

— Ну, какие новости?

Она задумчиво прожевала кусок бутерброда, затем, не поднимая глаз, еле слышно ответила:

— Последнее время никого из них не вижу.

— О-о? — протянул он, решив подыграть. — А чего они хотят?

Нелегко вести беседу, когда понятия не имеешь, о чем идет речь.

— Как обычно. Ищут ворота.

— Какие ворота?

У Алекса никак не получалось подстроиться к ее воображению.

Мать вдруг вскинула лицо.

— А что ты здесь делаешь?

Он пожал плечами.

— Мам, сегодня мой день рождения. Захотелось провести его рядом с тобой.

— Алекс, тебе не следовало бы в свой день рождения сидеть в больнице.

На миг у него перехватило дыхание. Можно было по пальцам пересчитать случаи, когда мать по собственному почину обращалась к сыну по имени.

— Так ведь это мой праздник. Имею право проводить его так, как захочу, — негромко ответил он.

Ее мысли, похоже, успели переключиться на другую тему.

— За мной подглядывают сквозь стены, — заявила она вдруг. В следующее мгновение ее глаза стали бешеными. — Они на меня пялятся! — завизжала мать. — Да когда же это кончится?!

Кое-кто в противоположном конце террасы обернулся на вопящую женщину, но большинство не обратило никакого внимания. Вопли в психиатрической больнице были в порядке вещей. Санитар с тележкой, впрочем, кинул взгляд через плечо, оценивая ситуацию. Алекс поспешил накрыть руку матери ладонью.

— Мам, все в порядке, успокойся. Сейчас никто на тебя не смотрит.

Она обшарила взглядом стены и наконец угомонилась. А в следующую секунду как ни в чем не бывало уже жевала свой бутерброд.

Отпив глоток апельсинового сока, она спросила:

— И сколько тебе исполнилось?

— Двадцать семь.

Мать замерла, не успев откусить очередной кусок. Отняла недоеденный бутерброд ото рта и медленно положила его на бумажную тарелку. Оглянулась по сторонам, затем подергала Алекса за рукав.

— Я хочу в свою комнату.

Алекс немного растерялся от столь резкой перемены настроения, однако перечить не стал.

— Хорошо, мам. Мы можем посидеть и у тебя. Это даже лучше — только мы вдвоем…

Всю короткую дорогу по унылому коридору она не выпускала его руку из крепко стиснутых пальцев. Алекс шел обычным шагом; мать шаркала ногами. Хелен нельзя было назвать пожилой женщиной, однако дух ее казался сломленным.