Привычное проклятие - Голотвина Ольга. Страница 17
И почти сразу калитка открылась вновь. Вошла Недотепка. С ведром. Поставила его наземь, принялась возиться с засовом.
Озадаченный пес вылез из будки, разразился хриплым лаем.
На шум вышла Дагерта:
– На своих лаешь, дурень лохматый? Недотепку не признал? Вот я тебя метлой!
Пес обиженно вернулся в конуру, предоставив хозяевам самим заниматься своими непонятными делами.
На постоялый двор судьба приводит разных людей – грустных и веселых, тихих и шумных, кротких и раздражительных. Кое-кого Кринаш охотно выкинул бы за ворота. Случалось, и вышвыривал…
Но Рурита Танцующий Мотылек из Рода Унхашар ухитрилась выделиться в длинной череде постояльцев и оставила о себе память, поистине неизгладимую. Режущим слух голосом она без стеснения бранила все, что попадалось на глаза: двор, дом, отвратительные рожи толпящихся в трапезной мужланов, стряпню Дагерты – заранее, по запаху. (Позже она эту стряпню уплетала за обе щеки, но доброго слова все равно не сказала.)
Когда Рурите показалось, что Верзила недостаточно бережно поставил на пол дорожную сумку, она развопилась так, словно он этой сумкой с размаху дал ей по голове. Кричала, что непочтительный раб швырнул ее вещи, словно мешок с мусором! И если хозяин – как там его зовут? – не выпорет мерзавца самым беспощадным образом, значит, в этом сомнительном заведении никогда не принимали благородных постояльцев и не знают, как с ними обращаться!
Хозяин – как там его зовут? – заверил близкую к истерике девицу, что мерзавца он накажет, всю шкуру полосками спустит. Только позже: сейчас дел невпроворот, а как освободится, так сразу… А Верзиле он шепнул: «Уйди из-под обстрела!»
А когда Арби, искренне желая успокоить и отвлечь девушку, провел рукой по струнам и попытался запеть… вот тут-то и грянула настоящая, полновесная истерика, по сравнению с которой все предыдущие капризы были просто детским лепетом.
Ах, вот как! Над ней издеваются? Мало ей этого кошмарного дома, пропитанного чадом подгоревшей жратвы… этих ужасных, ужасных людей вокруг… этой наглой прислуги… мало того, что жизнь вот-вот пойдет под откос… так еще бренчать будут над ухом! Прямо по нервам! Весело им, да? Весело? Ну, пусть поют! И пляшут! Вот умрет она здесь, на грязной лавке, под их музыку… И не надо тыкать ей в лицо эту дурацкую кружку с водой! Она сейчас умрет, она хочет умереть, а они все пускай выплясывают вокруг ее костра!..
Что бы ни думала Дагерта насчет погребального костра для знатной гостьи, она оставила эти мысли при себе и предложила барышне подняться наверх и отдохнуть.
– Деточка, успокойся, – семенил отец за красной, растрепанной дочерью. – Деточка, не плачь, подумай о своем здоровье, пожалей папу, радость моя…
– Это ж надо, – задумчиво сказал Арби, глядя ей вслед, – какая прихоть природы! У зайчика родилась дикая кошка.
– Причем бешеная, – мстительно уточнил Верзила.
– Секли ее в детстве мало, – поставил диагноз Бурьян. И оба стражника – «мужланы с отвратительными рожами» – охотно согласились с разбойником.
– Барышня всю дорогу так?.. Или только нам решила удовольствие доставить? – обернулась Дагерта к гостю в синем плаще.
– Всю дорогу, – вздохнул тот. – Мы под конец готовы были за борт прыгать.
– И достанется кому-то такая жена! – посочувствовал неведомому бедолаге Кринаш.
– От такой жены на костер запросишься, – угрюмо согласился безымянный юнец.
Зря он подал голос. Дагерте надо было на ком-то сорвать досаду. Она вцепилась в парнишку, как ястреб в цыпленка:
– Ох, чуть не забыла! Ну и хозяйка! Коза-то, козочка моя, страдалица бедная! Господин обещал поглядеть, что с ней!
Парень позеленел, но покорно дал выволочь себя за локоть из трапезной. Кринаш не заступился. Врать в дороге – скверная примета. Вот она сейчас и сбудется…
Сверху донесся пронзительный женский вопль, грохнуло что-то тяжелое. Все разом глянули в потолок.
– Подался б я отсюда, – угрюмо сказал бородатый стражник, – да неохота мокнуть. Эй, парень… ты, с лютней, тебе говорю! У двери сидишь – глянь-ка, дождь не кончился?
Арби выглянул на крыльцо, вернулся, затворил дверь и ответил:
– Дождь нудный и затяжной, как мое безденежье. А все-таки скучно торчать под крышей. Да еще и спеть нельзя! – Он устремил умильный взгляд на Уанаи, которая чинно сложила руки на коленях и тихонько наблюдала за происходящим вокруг. – Я видел на том конце двора, под навесом, уютную скамеечку. Оттуда должен открываться вид на реку. Если барышня согласится вдвоем со мной полюбоваться красотой осени, я смогу рассказать много интересного. Побродил и по Силурану, и по Грайану, и по Гурлиану…
Кринаш хотел уточнить, что со скамьи открывается вид не на Тагизарну, а на изгородь и на стену хлева. Но не стал вмешиваться. Какая разница! На хитрой роже парня написано: о чем бы он ни начал рассказывать чужеземной красотке – все равно сведет на любовь.
Уанаи, раздумывая, склонила изящную головку:
– Господин хочет поделиться со мной своей мудростью? Ради этого стоит уйти от уютного очага и дышать сыростью… но только при условии, что речь пойдет о любви.
Физиономия певца из лукавой стала растерянной. Кринаш удивленно свел брови. Бородатый стражник поперхнулся вином.
– Из всех странностей вашей жизни, – скромно пояснила Уанаи, – непостижимее всего кажется мне любовь. Все, что я о ней слышала, так туманно и противоречиво! Все знают, что это такое, но никто не может объяснить! Один умный человек сказал мне, что о любви лучше всех говорят поэты, певцы и сказители. И что, возможно, они ее и выдумали.
– Охотно! – расцвел Арби. – Я готов говорить и петь о любви без устали, как ветер не устает шептаться с листвой, как кровь не устает петь в жилах! Расстелю перед тобой песню, словно ковер: иди по ней своими маленькими ножками!
Он услужливо распахнул перед ней дверь… и еле успел отскочить в сторону.
Под ноги ему кубарем покатился юный постоялец – глаза дикие, одежда в беспорядке. Вскочил, промчался через трапезную, взлетел по лестнице.
А за дверью шумела Дагерта:
– Уймись, Злыдня! Кому сказано, уймись! А вот метлой получишь, дрянь рогатая! Пошла отсюда! Пошла!
По трапезной пронесся хохот. Певец, ухмыляясь, выглянул на крыльцо.
– Можно! – сообщил он Уанаи. – Свирепое чудовище с боем оттеснено в хлев.
Уанаи вышла из трапезной и аккуратно прикрыла за собой дверь.
Косоглазый разбойник хотел сказать что-то ехидное, но промолчал, взглянув на лестницу: по ступенькам спускался отец Руриты.
– Моя девочка, хвала богам, задремала. Налей мне вина, хозяин. Мы там у тебя зеркальце нечаянно разбили, так не беспокойся, мы заплатим.
– «Мы разбили…» – хмыкнул Кринаш. – Ох, мне б такое терпение, как у господина!
Человечек смутился:
– Она хорошая девочка… просто у нее ранимая душа, тонкая натура. И еще… сейчас решается ее судьба, вся жизнь может оказаться сломанной!
Жамис Медовая Лепешка говорил правду. В эти дни действительно решалась судьба «ранимой деточки». И отец извелся, не зная, чем помочь любимой дочери.
Собственно, изводился он с того черного дня, когда умерла жена, оставив у него на руках пятилетнюю Руриту. С тех пор вся жизнь его была – для девочки. Без остатка.
Избаловал? Ну, не без того… Сам виноват, что у девочки нелегкий характер.
Хотя какой там ребенок! Дочку замуж пора выдавать. А за кого? Да будь она самой кроткой, нежной и тихой на свете – где в маленьком Шаугосе найдешь хорошего жениха?
Жамис был лавочником. Товары получал по реке от торговца Авиурши из Рода Зиннифер. Сам торговал в небольшой лавочке. Выручки кое-как хватало на сносную жизнь… но приданое? Да в округе почти и не было неженатых Сыновей Рода. Неужели свою лапушку в какое-нибудь Семейство отдавать? (А в глубине души унизительная мыслишка: возьмут ли ее в Семейство? Без денег, зато с тонкой, ранимой душой, от которой с утра до вечера в доме крик, визг и битая посуда?)