Ритуал тьмы - Хардебуш Кристоф. Страница 69

Свет факелов упал на дно ямы. Глаза Никколо так привыкли к постоянному полумраку, что ему пришлось зажмуриться — неожиданное сияние слепило глаза. На краю ямы собрались какие-то люди — десять или даже больше. Юноша слышал их голоса. Всем командовала женщина. Это было настолько необычно, что Никколо не сдержался и поднял голову.

Он по-прежнему плохо знал албанский и понимал ее речь лишь обрывками. Старый раб, учивший его языку, когда оставались силы после работы на каменоломне, говорил на каком- то другом диалекте, чем солдаты, но, по крайней мере, хоть что-то Никколо удавалось уловить.

С края ямы вниз кого-то столкнули. Тело с глухим стуком ударилось об пол, несчастный застонал. В ответ надсмотрщики расхохотались.

— Мясцо! — крикнул один из солдат, разыгрывая сигнал к ужину.

Затем огни померкли, и остался лишь свет единственной лампады, горевшей высоко над головами рабов. Большинство из них даже не пошевелились, кто-то отодвинулся от упавшего, и только Никколо решил подобраться к нему поближе.

— Хочешь воды? — Он понимал, что незнакомец вряд ли будет говорить на том же языке, и потому дополнил свои слова соответствующим жестом, будто он подносил кружку ко рту, но потом догадался, что в темноте бедняге все равно ничего не разглядеть.

— Извини, я не понимаю, — ответил новоприбывший по-французски.

Но поразил Никколо не язык, на котором изъяснялся этот человек, а его голос. Помедлив, юноша всмотрелся в темноту, «Возможно, я схожу с ума?»

— Людовико? — неуверенно протянул он.

Резко повернув голову, новичок уставился на Никколо. Теперь юноша понял, что это действительно человек, известный ему под именем Людовико.

— Никколо, — граф слабо улыбнулся. — Я все-таки нашел тебя. Тяжелая это, знаешь ли, оказалась работенка. Рад, что мои труды окупились, — теперь он перешел на итальянский.

Отодвинувшись, Никколо смерил его недоверчивым взглядом. Камзол Людовико порвался, превратившись в настоящие лохмотья, кожа была покрыта слоем грязи, волосы слиплись, но это, несомненно, был тот самый граф Карнштайн. Даже в теперешнем положении он не терял былого высокомерия, как будто пребывание в этой шахте было лишь досадным недоразумением, на которое не стоит обращать внимания. «Но что, во имя всех святых, он тут делает? Что значит, он нашел меня? Возможно, он работает на Али-пашу и его подослали выведать мои тайны?»

— Тебя по-прежнему зовут Людовико? — недоброжелательно осведомился Вивиани.

Казалось, грубость Никколо пошатнула самоуверенность графа, тем не менее его ответ был привычно-любезным, словно он сейчас общался с юношей на светском приеме.

— Людовико — хорошее имя, не хуже любого другого. Я уже давно ношу его и намерен пользоваться им и в дальнейшем.

От графа исходил специфический запах. Никколо не сразу узнал его, но понял, что уже не раз ощущал нечто подобное. Такой же запах исходил от тех людей в переулке в Париже, когда его пытались убить. И в Риме, когда к нему с Эсмеральдой ворвались в дом, где они тогда остановились. Это был древний запах, запах Тьмы.

— Как ты тут? — без тени сочувствия в голосе спросил Людовико. — Выглядишь не очень хорошо, если можно так выразиться.

— Я раб, — с горечью ответил Никколо. — Целыми днями — в шахте. Они отобрали у меня все: мою жизнь, статус, даже имя. Как ты думаешь, как я тут?

Посмотрев юноше в глаза, Людовико наклонился вперед, будто опасался, что их могут подслушать.

— Тут происходит нечто большее, чем ты полагаешь. Я попал сюда не по своей воле… а меня не так просто взять в плен. Нам грозит большая опасность.

Опешив, Никколо уставился на графа, не понимая ни его слов, ни причин, по которым он тут очутился.

— Что ты имеешь в виду? И как, черт побери, тебя занесло в Албанию?

— Я же уже сказал. Я приехал сюда, чтобы вытащить тебя из этих неприятностей. И если бы это была обычная шахта, то никаких сложностей это не представило бы. Но не здесь. Здесь все иначе, и я весьма обеспокоен.

Смерив его взглядом, Никколо еще раз принюхался. «Тени», — подумал он.

Теперь юноша подозревал, какую тайну всегда хранил граф Карнштайн. Но Никколо хотелось, чтобы Людовико рассказал ему об этом сам.

47

Услышав новость, Жиана не смогла сдержать улыбку.

Annuntio vobis gaudium magnum: Habemus Papam. Eminentissimum ac reverendissimum Dominum, Dominum Annibale Francesco Clemente Melchiore Girolamo Nicola Sanctae Romanae Cadinalem della Genga, qui sibi nomen imposuit Leo XII. [61]

Она никогда не сомневалась в том, что конклав выберет кардинала делла Дженга новым папой. Он сможет повести священную римскую церковь, будет править твердой рукой, и это, должно быть, поняли кардиналы, почти месяц заседавшие в Квиринальском дворце [62] после смерти Пия VII.

Грехи времени повлияли на некоторых из кардиналов. Жестокость французов оставила страшные следы на теле церкви, и их нужно было вывести.

Но времена бедствий закончились, все горести развеются, как дым на ветру. Лев XII станет настоящим Папой Римским. Он обладает должным рвением. Жиана погладила шрам на горле. Лев XII предоставит ей всю необходимую поддержку, чтобы найти и уничтожить порождения Тьмы, где бы они ни появились. С его помощью все враги церкви будут уничтожены.

«Как и мои враги», — с улыбкой подумала Жиана. Святой Престол во власти решительного человека, а значит, настанут новые, лучшие времена. В этом она была уверена.

— Что ты такое?

Вопрос повис в темноте.

— Я создание Теней, Никколо. В моей душе извечная Тьма, придающая мне силы ночью. Больше мне ничего не известно. А ты?

Никколо вспомнилась охота в Риме, создания, напавшие на них с Эсмеральдой, слова цыганки.

— Я-то человек, ублюдок! Но вот ты нет! Ты… что-то другое, — внезапно юноша испугался. — Что ты сделал с Валентиной?

— С ней все в порядке. Она во Франции, Никколо, — Людовико помолчал. — Хотел бы я знать, кто я такой. Хотел бы я знать, почему я такой. Но я не знаю. Когда я был совсем молод, мне рассказали одну историю.

— Кто? — перебил итальянец, но Карнштайн лишь отмахнулся.

— Ее имя не имеет значения. Теперь она лишь прах, — Людовико на мгновение задумался, словно сейчас его глаза видели картины давнего прошлого, но затем вновь взял себя в руки. — Она сказала мне, что я — мы! — носим в себе Тьму, которая существовала еще до творения. Ту Тьму, которая должна была исчезнуть при словах «Да будет свет!». Вот только она не исчезла, эта изначальная Тьма, хотя свет и жег ее. Она спряталась, укрылась в самом творении. В нас.

— И кем она делает тебя и тебе подобных?

— Называй это как хочешь. Я слышал много обозначений, но думаю, что наиболее привычным для тебя будет слово «вампир», — Людовико запнулся. — Я вижу мир словно сквозь темное стекло, Никколо, — хрипло выдавил он.

— Что ты имеешь в виду?

— Я вижу все зло мира. Красота увядает на моих глазах. Свет солнца приносит мне лишь боль. Когда я смотрю на человека, то вижу в нем лишь Тьму. Я заглядываю за кажимость мира, для меня нет иллюзий. Я смотрю на юность и красоту а вижу гнилую полуразложившуюся плоть.

— Не понимаю… — признался Никколо.

Мрачный тон вампира пугал, словно сама темная шахта не была достаточно гнетущей.

— Там, где ты видишь уважаемого всеми государственного деятеля, я вижу алчность и скупость. Где ты любуешься красотой, я смотрю на стареющую кокотку. Вот ты говоришь с врачом и думаешь, что он помогает людям, я же вижу тщеславие и презрение ко всем окружающим. Ты увидишь молодого аристократа, для меня же это будет транжира, проматывающий состояние своей семьи. Ты решишь, что этот старец мудр, я же знаю, что он заставляет детей ублажать свою вялую плоть, — Людовико хмуро улыбнулся. — Некоторое время я полагал, что это и есть мое предназначение. Что я должен наказывать зло, причем каждое по-своему. Я строил настолько хитроумные планы, что грешники погибали от собственных злодеяний. Но если вначале это придавало моей жизни какой-то смысл, то потом моя радость померкла. Все это не стоило моих усилий. Куда бы я ни посмотрел, повсюду люди сами навлекали на себя несчастья. Я гордился своими успехами, а грешники и так были бы наказаны, пусть и без моего участия. Чтобы люди стали хуже, достаточно одного моего присутствия. Все, на что я обращаю взор, тускнеет, чего я касаюсь, погибает от злобы. Цветы вянут при моем приближении, все добродетели становятся в тягость. А есть и те, кто умирает от истощения, будто я заражаю их чумой. Впрочем, может быть, все сложилось бы так же, не будь меня рядом? А я просто этого не подозреваю?