Император Терний - Лоуренс Марк. Страница 88

— Тернии.

Чувства на миг покинули меня.

Вторая молния на фоне рокочущего грохота после первой. Повозка лежала у дороги, вокруг нее двигались фигуры.

— Я в терновнике.

— Ты не покидал его, Йорг, — услышал я.

Она стояла рядом со мной, мой ангел, несущий с собой тепло, свет, надежду.

— Не понимаю.

Боль все еще пронзала меня, моя плоть багровела вокруг сотни шипов, но когда она была рядом, я чувствовал просто боль.

— Ты понимаешь.

Голос — сама любовь.

— Моя жизнь была сном?

— Любая жизнь — сон, Йорг.

— И что, все это… было не взаправду? Я всю жизнь провисел в терновнике?

— Все сны реальны, Йорг. Даже этот.

— Что… — Моя рука дернулась, и красная вспышка боли захватила меня. — Что тебе от меня нужно?

— Хочу спасти тебя. Пойдем. — И она дала мне руку. Руку, в которой цвет переливался тонким покровом на расплавленном серебре. Возьмешь эту руку — и конец боли. Она предлагала мне спасение. Может, иного спасения и не было. Открытая ладонь, ждущая, что ее примут.

— Спорим, мой брат велел тебе убираться в ад, — сказал я.

Снова ударила молния, и ангела больше не было, лишь солдат из Ренара, несущий Уильяма за лодыжки, словно охотничью добычу. Он нес его к тому камню, чтобы размозжить ему голову.

Природа создала когти для захвата и зубы для убийства, но тернии… тернии могли лишь причинять боль. Шины кустарника проникают до костей. Вытаскивать их нелегко. Если обратить свой ум в камень, если бить и рвать, если ломать, тянуть и кусать, вот тогда-то можно от них освободиться — они не удержат человека, который не хочет, чтобы его удержали. Вы освободитесь — ну, не целиком, но достаточная часть вас, чтобы сохранить способность ползти. И ползком я покинул кустарник. И добрался до своего брата.

Мы умерли вместе. Как и должно было случиться.

Холодный каменный зал. Эхо. Потолок, черный от дыма. Болезненные всхлипы. Не человеческая боль, но тем не менее знакомая.

— Еще одна, — сказал отец. — У него осталась лапа, чтобы стоять на ней, верно, сэр Рейлли?

И впервые сэр Рейлли не ответил королю.

— Еще одну, Йорг.

Я посмотрел на Джастиса, изломанного, слизывающего слезы и сопли с моей руки.

— Нет.

И тут отец взял факел и метнул его в тележку.

Я откатился от внезапной вспышки пламени. Что бы мне ни велело сердце, тело мое помнило урок, данный кочергой, и не позволило мне медлить. Вой из тележки поглотил все, что случилось до того. Я говорю «вой», но это был крик. Человек, собака, лошадь. Когда боль достаточно сильна, мы все кричим одинаково.

Я посмотрел в пламя и увидел, что это то же самое безжалостное свечение, что ждало меня в конце тоннеля, слепой белый голод, белая боль. Плоть знает, что ей нужно, и будет избегать огня, что бы вы там ни говорили.

Но иногда плоти можно приказать.

— Я.

Я не мог сделать этого, братья.

— Не могу.

Случалось ли вам вознамериться прыгнуть с какой-то немыслимой высоты в чистые воды и на самом краю обнаружить, что вы попросту не можете? Висели ли вы хоть раз на четырех пальцах на высоте не знаю уж скольких метров, на трех пальцах, на двух, зная, что нельзя упасть? Пока вы хоть как-то держитесь, ваша плоть будет спасать себя вопреки всему.

Жар этого огня. Яростное свечение. И Джастис, корчащийся в нем, кричащий. Я не мог.

Не мог.

А потом я смог. Я прыгнул. Я дал себе упасть. Я обнял своего пса. Я горел.

Темное небо, сильный ветер. Это могло быть когда угодно и где угодно, и все же я знал, что никогда прежде там не был.

— Значит, ты нашел меня?

Уильям, семилетний, золотые кудри, мягкое тело ребенка. Джастис свернулся у его ног. Старый пес поднял голову, почуяв мой запах, ударил хвостом по земле раз, другой.

— Лежать, мальчик.

Уильям положил ладонь меж длинных ушей.

— Я нашел тебя.

Мы улыбнулись друг другу.

— Я не могу войти.

Он показал на Золотые Ворота, возвышающиеся позади нас.

Я подошел и коснулся их рукой. Тепло наполнило меня надеждой. Я отдернул руку.

— Небеса обычно переоценивают, Уилл.

Он пожал плечами и приласкал собаку.

— И потом, — сказал я, — они ненастоящие. Мы сами их сотворили. Что-то, что люди сотворили, сами того не зная, место, созданное из ожиданий и надежд.

— Ненастоящие?

Он заморгал.

— Нет. И ангел тоже. Не ложь, но и не реальность. Сон, который видят хорошие люди, если угодно.

— Тогда что такое смерть на самом деле? Думаю, я вправе знать. Я уже много лет мертв. И вот появляешься ты, пять минут — и уже все знаешь. Что реально, если не это?

Я невольно усмехнулся. Старший брат как он есть.

— Я не знаю, что значит «реально». Но оно сильнее этого. — Я показал на Золотые Ворота. — Основательнее. Безупречней. И это то, что нам нужно. А если небеса существуют, они лучше этого, и ворота им не нужны. Попробуем выяснить?

— Зачем?

Уилл лег, все еще почесывая Джастиса между ушами.

— Ты видел своего племянника?

Уилл кивнул, пряча застенчивую улыбку.

— Если мы этого не сделаем, он сгорит. Он и все остальные. И здесь наберется целая толпа народу. Так что помоги мне найти это.

Никаких полумер, никаких компромиссов. Спасти всех — или никого.

— Найти что?

— Колесо. Так это называл Фекслер. И ожидания здесь имеют значение.

— А-а, вон то?

Уильям подавил зевок и показал рукой.

Колесо стояло на холме, черное на фоне лилового неба, горизонтально расположенное на высоком шесте, закрепленном в камне. Мы подошли к нему. Небо над нами освещали молнии — трещины, сквозь которые лился белый свет.

С холма были видны сухие земли, уходящие вниз, в темноту.

— Прости, что покинул тебя, Уилл.

— Ты не покидал меня, брат.

Он стряхнул с себя остатки сна.

Я положил обе руки на колесо — блестящую холодную сталь. Работа Зодчих. Сталь Зодчих.

— Нам нужно повернуть это назад и высвободить. Надо вдвоем. — Я надеялся, что мне хватит мощи. Мои руки казались сильными — гладкие, обвитые мускулами. Отчего-то эта гладкость удивляла меня, словно там что-то должно быть, может, старые шрамы. Были ли там когда-нибудь шрамы? Но это прошлое, которое я отпустил. Оно заставило меня отпустить себя. — Нам надо его повернуть.

— Если кто-то и знает, как толкать его, это мы. — Уилл коснулся стали руками. — Это может их спасти?

— Думаю, да. Думаю, это может спасти всех. Всех детей. Даже мертвых. Даже сына Мартена, Гога, Деграна, дочь Макина, выпустить их из людских снов и дать им то, что было для них уготовано.

— По крайней мере, машины Зодчих не выжгут все, что мы знали, с лица Земли.

— Звучит неплохо.

И мы попытались повернуть колесо.

Конечно, не было ни колеса, ни Золотых Ворот, ни холма, ни сухих земель. Всего лишь два брата, пытающихся все исправить.

54

И, надо признать, у меня получилось. В конце концов, мы все еще здесь. Я пишу эти строки и вовсе не похож на ядовитую пыль на бесплодном ветру. И магия, в конце концов соединившая нас, позволившая мне за пределами смерти видеть его глазами, — эта магия закончилась. Вся магия закончилась, лишилась источника, колесо повернулось, старая реальность, из которой мы так долго пытались вырваться, восстановлена.

Я пишу африканскими чернилами, темными, как тайна их изготовления. Моя рука двигается по белой странице, и за ней тянется черный след моих дней. С того дня, когда я потряс снежный шар и понял, что иногда единственно возможное изменение материи приходит извне. С тех пор и до этого дня — дня, разбуженного утренним солнцем над Вьеной, когда голубой Дануб быстро и безмолвно несет свои воды через сердце Неразрушенной Империи.

Маленький Уилл вбегает в комнату. Он теперь часто приходит, хотя мать ему запрещает.

— Йорг! — говорит он, и я появляюсь.