Эти бессмертные - Проскурин Вадим Геннадьевич. Страница 48

Павел и Ивернес прошли мимо, что-то обсуждая. Павел покосился на плачущую Бригитту с сочувствием, а Ивернес сказал:

— Не понимаю, чего она бесится. Ей радоваться надо, что на участке покойников нет, а то пришлось бы убирать. Дрова собирать, огонь разводить…

От этих слов Бригитта разрыдалась еще громче и горестнее. Ивернес рассмеялся, Павел укоризненно посмотрел на него, но ничего не сказал. Они снова стали обсуждать какие-то свои дела и скоро ушли.

Потом Бригитта выметала сор из лачуги и с вытоптанной площадки перед входом, после этого она варила кашу, каша получилась безвкусная и почти несъедобная, Ивернес сказал, что за такую еду надо наказывать, и Бригитта снова заплакала.

— Не надо так сильно травить ее, — сказал ему Павел. — Ей сейчас тяжело, дай ей время привыкнуть.

— Как скажешь, потрясатель, — отозвался Ивернес. — Если ты приказываешь, я выполню твой приказ, но если это просьба, я ее отклоняю. Я считаю, ее поведение непристойно и заслуживает только презрения. Путь судьбы привел ее в грязный овраг, но это не повод усаживаться на задницу и реветь, надо идти дальше и выбираться наверх, туда, где светло и чисто.

— Не думаю, что у нее хватит сил для этого, — заметил Павел.

— Вот именно, — кивнул Ивернес. — Именно поэтому я и презираю ее. Раньше она казалась мне более достойной, не зря говорят, что люди познаются в беде.

Потом Бригитта собирала в курятнике свежеснесенные яйца, Ивернес хотел заставить ее очистить курятник от помета, но, к счастью, уже стемнело, и он решил, что уборку можно отложить на завтра. Он велел Бригитте поймать и зарезать курицу, Бригитта сделала шаг и поняла, что никогда не сможет сделать это, не потому, что ей жалко тупое и никчемное животное, а потому, что нет более грязной и унизительной работы, чем убивать живых существ. Она поняла, почему Ивернес так целенаправленно унижает ее — он мстит всему миру за долгие годы, что он провел, выполняя самое грязное дело из всех доступных рабу. Ноги перестали держать ее, она села на землю и расплакалась. Ивернес рассмеялся, и Бригитта поняла, что его последний приказ был шуткой, он и не рассчитывал, что Бригитта сможет его выполнить. Он просто издевался.

Вернулся Павел, он куда-то уходил заниматься магическими упражнениями. Они что-то обсуждали с Ивернесом, Бригитта не прислушивалась к разговору, но из обрывков фраз, достигших ее слуха, она поняла, что Павел освоил какие-то новые заклинания, что процесс его обучения идет своим чередом. Павел выглядел уставшим, но довольным, Ивернес тоже выглядел довольным.

Наступила ночь, пришло время отходить ко сну. В убогой хижине не было никаких кроватей, холопам положено спать прямо на полу, завернувшись в грязные и вонючие тряпки. Павел сказал, что завтра эти тряпки надо будет выстирать.

— Да, было бы неплохо, — согласился с ним Ивернес и добавил: — Бригитта, ты поняла, чем займешься завтра? Сначала курятник, потом стирка. Заодно и сама помоешься.

— Может, не стоит возиться с курятником? — предположил Павел. — Все равно мы надолго тут не задержимся.

— Надолго, ненадолго, а в дерьме жить — себя не уважать, — заявил Ивернес. — К тому же ей будет полезно поработать руками. Глядишь, спеси поубавится, а ума прибавится.

— Ты слишком жесток к ней, Ивернес, — сказал Павел. — Она не виновата, что оказалась не в том месте не в то время. Ее надо пожалеть, а не добивать.

Ивернес ничего не ответил, только многозначительно хмыкнул. Павел не стал продолжать разговор.

Они улеглись — Павел в центре, Ивернес и Бригитта по краям. Бригитта долго не могла уснуть, ей было непривычно лежать на жестком и холодном земляном полу, одеяло было грязным и вонючим, закутаться в него не позволяла брезгливость, а лежать без него было холодно. Но куда хуже холода было безграничное, беспросветное отчаяние, разрывающее ее душу. Ее глаза опухли от слез, а голос охрип от рыданий. Жизнь лишилась всякого смысла, она ждала конца, она мечтала, как сэр Людвиг, или лорд Хортон, или кто-нибудь еще придет и оборвет нить ее нелепого, никому не нужного существования. Но конец все не приходил, и она поняла, он еще очень долго может не приходить, она никому не нужна, она слишком ничтожна, чтобы кто-то стал тратить силы на ее смерть.

Она вышла наружу, отошла на два шага от входа в хижину и села на грязное и гнилое бревно, непонятно зачем валяющееся тут. Было холодно, ее зубы стучали, но ей было все равно. Заболеть и умереть — что может быть лучше? Но нет смысла надеяться на чудесный исход, юный сэр Пан наверняка уже накрыл всю волость заклинанием, защищающим от старости и болезней, а если не накрыл, так скоро накроет. Да и старый магический щит, сотворенный еще при бароне Хайроне, вряд ли распался так быстро. Не будет простой смерти, единственный выход оборвать свое существование — взять нож и направить себе в горло, но Бригитта даже не думала об этом всерьез, она знала, что никогда не совершит такого, просто не сможет, не хватит духу.

Она сидела, скрючившись, уткнувшись лбом в колени, все ее тело тряслось от холода и рыданий, но глаза были сухи — слезы давно кончились. Какое-то время ей казалось, что сейчас из хижины выйдет Павел, утешит ее и приласкает, не сексуально, а так, как мать ласкает маленького ребенка. Но он все не выходил и не выходил, а потом Бригитта поняла, что изнутри доносится храп двух мужчин, а не только одного, как раньше. Это безнадежно, поняла она, никому нет дела до нее, никто не утешит ее, она слишком убога и ничтожна.

6

Павел спал плохо, было холодно, жестко, а грязное одеяло, в которое полагалось завернуться, мерзко воняло. В какой-то момент он даже подумал, что вообще не сможет уснуть, что лучше не насиловать себя, а встать и выйти наружу, прогуляться, подышать свежим воздухом. Но только он подумал об этом, как Бригитта выбралась из-под своего одеяла и поползла к выходу, тихо хлюпая носом — то ли замерзла, то ли снова собралась плакать. Павел передумал выходить наружу — придется либо утешать Бригитту, либо изображать бессердечного мерзавца и делать вид, что не замечаешь ее страданий.

Собственно, Павел и был бессердечным мерзавцем, именно так он повел себя в отношении бедной девочки. Взял и разрушил ее судьбу, изнасиловал душу, а затем и тело, это было оправданно, так уж сложились обстоятельства, но от этого не легче. Хорошо Ивернесу, он вбил себе в голову, что предназначение потрясателя вселенной — самая важная вещь во всей вселенной, что во имя великой цели можно совершить любую подлость и душа не будет болеть, потому что цель оправдывает средства. Павел не мог заставить себя чувствовать так же, да и не хотел, честно говоря. Потому что если начать думать и чувствовать так, совесть замолчит навсегда, а если твоя совесть молчит — какой ты тогда человек? И неважно, что, по меркам этого мира, Павел был демоном, сам он чувствовал себя человеком и очень не хотел лишаться этого чувства.

Ивернес много раз говорил, что Павел зря терзает душу сомнениями, что ему по-любому суждено утратить большую часть человеческой природы. Скоро Павел освоит всю магию, имеющуюся в его распоряжении, станет сильнейшим воителем империи и начнет потрясать вселенную неизвестно как, но сильно и мощно. Услышав это в очередной раз, Павел спросил Ивернеса, почему покойный барон Хайрон, владевший теми же заклинаниями, не потряс вселенную, а бесславно погиб в первом бою с графом Хортоном. Ивернес ничуть не смутился, а ответил спокойно и даже чуть удивленно: дескать, странно, что потрясатель сам не понимает такой очевидной вещи:

— Он не был потрясателем вселенной, в отличие от тебя.

Странная вещь — религиозный фанатизм, нелепая и страшная. Фанатик воспринимает мир сквозь призму собственных убеждений, видит лишь то, что им соответствует, и закрывает глаза на все остальное. Легко и приятно так жить, не зря кто-то назвал религию опиумом для народа, и неважно, в кого ты веришь: в абстрактного бородатого бога на облаке или в живого и материального потрясателя вселенной рядом с собой. Лишь одна вещь нарушает тихое счастье фанатика — если он не глуп, то в глубине души понимает, что рано или поздно опьянение пройдет и придет в лучшем случае похмелье, а в худшем — ломка.