Воровской цикл (сборник) - Олди Генри Лайон. Страница 165
— Эй!
Третий шаг вообще не дался. И Акулина вроде бы бежит, а вроде бы стоит. Белка с ветки дивится: была дамочка, стала подруга-белка в колесе.
— Погодите! Забыл, совсем забыл... старый стал, глупый!..
Федор и глазом моргнуть не успел, а жена любимая уже снова у бревна стоит. Злая — страсть. Небось, когда в смоляных волнах бок-о-бок плыли, когда небо ломтями пластали, нежить встречную спиралью закручивали, да так, что пепел во все стороны — меньше в ней злости пылало.
Много меньше.
— Ты чего выкобениваешься?! ты чего?! Забыл он! забил он! Воробьями прикрылся? сосенками? малиной?! Мы тебе что, дети малые?!
Стыдно Федьке стало. За жену, за себя. Ведь почему он молчит, а она кричит? Потому что она первой успела. Какая разница — кто первый? — если зло берет-разбирает! Раньше думал: выход в Закон — он вроде триумфа, когда сперва труд каторжный, а потом цветы! овации! чепчики в воздух! И что в итоге? — не триумф, а сплошные розы-грезы-паровозы...
Это если несерьезно, а если серьезно, так не научился Федор Сохач о таких штуках всерьез думать. Всему научился, а этому — не вышло. Вечно иронией, будто щитом, прикрывался.
Пафос, он для курсисток.
Только все равно: словно пообещали конфетку, большую, яркую, да и не дали.
Сами сожрали, обещальники.
— Не выкобениваюсь я, — человек губами пожевал, за кончик носа своего зачем-то подержался. — И ты брось орать, не дома. Сосны ей не по вкусу... малина... На вас я смотрю: чего в душе больше — вас или меня? А когда вы в раздражении, мне лучше видно.
— Ну и что? Углядел?!
— Углядел.
А по лицу видно: не больно-то радостное для себя углядел. И тень по тому лицу скользнула. Странная тень, и не тень вовсе. Федор похожую штуку в фотографическом салоне видал, когда из белизны снимок проступил. Вот и сейчас: словно чужие черты всплыли из глубины, да не нашли, за что зацепиться на поверхности — исчезли.
И еще раз.
И еще.
— Я думал, вы другие придете... не такие знакомые. Впрочем, плевать. Вопрос у меня к вам...
Наверное, хотел сказать: «Вопрос у меня к вам, дети!» Только решил не договаривать.
Чтоб Акулину не злить.
— Вопрос? Какой?
— Простой. Проще некуда. Как вы смотрите на то, чтобы порвать паутину?
Думал Федор: жена любимая сейчас человеку-весельчаку разных приятностей наговорит. Ан нет, Акулина вместо шума вдруг озираться стала. На деревья глазеет, на кусты. Вслед за ней и сам Федька взгляд кинул: и впрямь паутина.
Как раньше не приметил-то?
Тянутся нити — еле видимые, полупрозрачные — от сосны к сосне, от иголки к иголке, от воробья к воробью и от птиц к малиннику. Облачко на небе раскудрявилось теми нитками. Метелки дикого овса друг с дружкой круговой порукой завязались. Все вокруг сплошь кисеей заткано. Сходятся-расходятся нити, закручивают рисунок, плетут кружева...
Или раньше так не было? а как было-то? — иначе?!
— Вон... смотри: Княгиня...
Это Акулина. И наискось пальчиком тычет. Права ведь: если сощуриться, то видно — совсем рядом, у пыльного шиповника, паутинная фигурка сама себя в себе заплела. Действительно: Княгиня. Где уж тут не узнать?! А рядом — Друц. Замер недвижно, только от ветерка колышется еле-еле; ай, страсть как хочется бывалому рому с места сойти! ай, не получается! Дальше — больше: люди, люди, люди...
Кое-кого Федор признал: они. Которые за плечами все эти годы крыльями стояли. Другие — чужие, а если вглядеться, то и они — свои.
Отчего — кто знает?!
— Подойди, — предлагает человек. — Рвани со всех сил!
Федор даже злиться раздумал. Вот оно! вот почему настоящим испытанием отовсюду пахнет!
— Не могу, — отвечает. — Не хочу. Не буду.
Рядом жена любимая на миг к плечу щекой прижалась.
Правильно ответил, значит.
— Почему?
— Это — учителя.
— Это паутина! паутина!
— Нет. Это — учителя.
Человек с бревна вскочил. Остаток ситничка под ноги бросил; растоптал. Не надо быть семи пядей во лбу, не надо в людях читать, как в детской книжке, чтобы понять: взаправду. Нет в человеке притворства. Другое есть: ждал он чего-то, долго ждал, страстно ждал — не дождался.
Так надежда у тех, кто давным-давно надеяться разучился, последние силы отнимает.
— Паутина это! паутина! дураки вы, оба! Маги хреновы! Учитель — учит! ученик — учится! А вы?! а — они?!
— Они учили; мы — учились. И нечего орать, не дома...
Это опять Акулина. Где скандал, там ей молчать хуже нету. Хотя ерунду спорола: он-то как раз здесь дома.
Он, Дух Закона.
Вот беда: думаешь — «Дух Закона», убеждаешь себя — «Дух Закона»! ан выходит все одно по-старому — «человек»...
Человек вдруг успокоился. Даже улыбаться стал.
— Они, значит, учили? — спрашивает. — А вы, значит, учились? Ну-ка, ну-ка, давайте присмотримся...
Ногой прелую хвою раскидал, местечко расчистил.
Подобрал воробьиное перышко.
— Вот, — бурчит под нос, — вот! это пускай будешь ты, умник...
Вылетело перышко из пальцев, кружится, пляшет, опускается наземь. Летело пером, опустилось Федькой. Ма-аленьким таким Федькой, смешным. Большой Федька прямо не удержался — хмыкнул весело. Ишь, глупый Дух (сложилось! наконец! не человек — Дух!..), нашел, чем удивить магов в Законе.
Карта, пусть чистая — вот она, в руке.
Это вам не перышко.
Поиграй, дружок, напоследок, прежде чем распрощаемся.
А Федор-маленький забегал туда-сюда, пыль вокруг взметнул. Осела пыль столиками, деревьями, людскими фигурками: вон профессорша, вон Илья Семенович, дальше Княгиня с мандолиной. Струны перебирает, на лице — покой, тишина. И поет Федор-маленький, приспустив веки:
— ...я — призрак забытого замка.
Хранитель закрытого зала.
На мраморе плит, в тишине нерожденного слова,
Храню я остатки былого,
Останки былого...
Кольнуло тут Федора-большого в самое сердце. Иглой; навылет. Откуда боль? откуда игла? кто знает... Самого себя со стороны увидеть — не шутка, да только в этой ли шутке дело? Гляди, маг, гляди внимательней: вот ты, вот Княгиня — крестная, наставница... вот ты поешь, она играет... ты — поешь... она — играет...
Откуда — игла?!
Откуда — паутина?! Тянутся нити меж маленькими Федькой да Рашкой, вяжут... связывают... из двоих одного делают...
...тело вжимается в тело. Раз за разом, прибоем — в скалы.
И чувствует новый Федор, без возраста, без стыда — меняется. Словно каждое соприкосновение обтесывает его под Княгиню: хрупкими стали плечи, длиннее — пальцы, вот синяя жилка пробилась на шее...
Где мужчина?
Где женщина?
Некто сам себя любит.
Некто?.. никто.
— Плохо видно? — спросил Дух. — Ну что ж, смотри иначе...
Другое перышко с неба пало. Другая Княгиня рядом с первой образовалась. Рояль перед ней — белый, лаковый. Бегают нервные пальцы по клавишам, ласкают, бередят; приспустила Рашель трепетные веки, головой качает, поет:
— Я Вам не снилась никогда.
Зачем же лгать? — я это знаю.
И с тихой нежностью внимаю
Решенью Вашего суда...
Она-то поет, а Дух подпевает ехидно, мерзавец:
— Тидли-там, тидли-тут,
Потерявши, хрен найдут!..
Охнул Федор-большой. Потому охнул, что увидел до конца. Потому что припев песенки дурацкой будто взгляд ему слезой промыл. Где Княгиня, где Федор?! — похожи, пуще матери с сыном... Интонации, манера, глаза одинаково жмурят, в конце фраз придыхание одинаковое. Разве что Федор пожестче будет, и еще: не любит Рашель с ритмом играться, ровней у нее стих выходит.