Воровской цикл (сборник) - Олди Генри Лайон. Страница 43

Петушиное Перо захлебнулся и умолк.

Собравшиеся на могиле Самуила-бацы люди тоже потрясенно молчали, боясь поднять глаза и посмотреть на Великого Здрайцу.

— Полагаю, я не все понял из твоей речи, — проговорил наконец аббат Ян, — но душой чувствую, что говорил ты искренне. Господи, прости меня, грешного, за то, что скажу сейчас — но если путь спасения открыт для каждого, то ведь это должно значить именно «для каждого»?! Может быть, и у тебя есть надежда, о которой говорил ты — надежда искупить свои грехи и спастись? Скажи, не могу ли я чем-то помочь тебе?

Отец настоятель чувствовал, что кощунствует, но слова сами срывались с его уст, помимо воли Яна.

— Помочь МНЕ? — саркастически ухмыльнулся дьявол.

И некоторое время качал головой, уставясь перед собой в одну точку.

— Еще никто не предлагал мне помощи, — тихо произнес он после долгой паузы. — Я — многим, но мне — никто. Может быть, ты и вправду святой? Несмотря на все твои грехи? Грешный святой, святой грешник… настоятель Казимежского кабака! Но даже если так, если ты искренен в своем порыве, как я в своей исповеди — чем ты можешь помочь мне?

— Еще не знаю, — честно признался Ян. — Но если ты кое-что объяснишь мне, я надеюсь, отыщется выход…

— И что же вам не терпится узнать, святой отец? Не приходилось раньше исповедовать дьявола? — Петушиное Перо сбился на свой обычный язвительный тон, но тут же оборвал сам себя. — Тем более что я не советую верить мне до конца. Даже когда я говорю правду — а я говорю ее куда чаще, чем думаете вы, люди — в ней, в этой правде, может таиться подвох, незаметный для меня самого! Ты это должен понимать лучше других, святой отец… А я, в свою очередь, не верю, что ты способен мне чем-то помочь. Подумай — как ты собираешься это сделать? Душу свою продашь, чтоб спасти проклятого?! Нет, знаю, не продашь… да и нет у меня права подписывать подобный договор. До встречи с ней, — он кивнул на закусившую губу Марту, — я бы не стал даже разговаривать с тобой об этом. Но чем черт не шутит, когда дьявол спит! Как тебе такая шутка, святой отец?! Знаю, не нравится… Спрашивай! И я отвечу, если смогу.

— Тогда, на мельнице, — аббат говорил медленно, тщательно подбирая слова и стараясь не смотреть Петушиному Перу в глаза, — ты сказал перед отъездом, что муки освобождают. И что душа того несчастного, которую ты насильно для нее самой вложил в мертвеца, теперь для тебя потеряна. Если это так — а это наверняка так, иначе порочна сама идея чистилища! — то, может быть, и ты, пройдя сквозь мучения, способен очиститься и освободиться?

— Не способен, — грустно дернул себя за эспаньолку Петушиное Перо. — Для меня этот путь закрыт. Я проклят. Но я могу освободиться по-другому. Тебе наверняка не понравится эта дорожка к спасению, святой отец, но для меня она — единственная.

От аббата, да и от остальных не укрылось, что последние слова дьявол произнес неуверенно. «А что, если он и сейчас хитрит, ведет какую-то свою игру?!» — мельком подумала Марта, но, взглянув на понурившегося Великого Здрайцу, тут же сама устыдилась своей мысли. Надо быть дьяволом, чтобы настолько притворяться!

Впрочем, существо перед ней и было дьяволом.

— Я проклят, — повторил Петушиное Перо. — Я брожу среди вас, я творю то, что вы, люди, называете злом — но для меня это не зло, а всего лишь способ моего существования. Я просто не могу по-другому, как вы не можете не дышать!

— Не можешь или не хочешь? Или просто не знаешь, как это — по-другому? — перебил дьявола аббат.

— Не знаю, — подумав, ответил Петушиное Перо. — Я соблазняю людей тем, что действительно могу им дать, и чтобы выполнить обещанное, я прибегаю к помощи тех, кто сделал меня таким, каким я стал. Вельзевул, Сатана, Люцифер, Антихрист — зовите их как угодно! Я сам никогда не видел их, никогда не разговаривал с ними знакомым мне языком, и ни одно из имен человеческих или нечеловеческих не подходит им, как змеиная шкура не подходит волку; но когда я прибегаю к мощи Преисподней, чтобы выполнить обещанное, я ощущаю Геенну в себе — и тогда мои муки усиливаются тысячекратно! Но она же дарует мне силы выполнить то, что мне нужно. И в результате я приобретаю чью-то душу. Одну, другую, третью… Я коплю выкуп. Выкуп, который освободит меня. Я не знаю, сколько душ мне для этого понадобится — но я коплю…

Петушиное Перо обреченно сморщился и отвернулся.

— Ты уверен, что это — путь к освобождению? — тихо спросил бледный как смерть аббат Ян.

— Да, — кивнул Великий Здрайца.

— И где же ты хранишь принадлежащие тебе души? — аббат едва сдерживал волнение; то, что сейчас открывалось ему, вызывало озноб, и отец настоятель, напрягшись, внутренне дрожал мелкой дрожью. Он чувствовал: еще немного — и он узнает все или почти все, что хотел, еще немного, и он поймет, что выход есть, что его просто не может не быть!

— Освободить их хочешь? — поднял бровь дьявол. — Не выйдет, святоша. Это ведь только в сказках — распороли волку брюхо, и вылезли из него целые толпы съеденных… и стали жить-поживать. Они, души эти проданные — в аду, как и полагается… во мне! Они — часть меня, ты это понимаешь, мой жалостливый аббатик?! А тех, которые еще находятся в телах живых, я держу на невидимых нитях, как кукольник держит своих марионеток, и по мере надобности дергаю за эти нити, вынуждая повиноваться!

— Значит, они тоже страдают?

— А как ты думал?! Нет, аббатик, ты просто удивляешь меня… Они — в аду, а этот ад — во мне. Хоть он и ничто по сравнению с Преисподней, которая время от времени входит в меня! — но и его вполне достаточно, чтобы эти душонки настрадались вволю! Да и выйдя на миг по моей воле на свободу, прогулявшись на коротком поводке, они не чувствуют себя лучше! Представь, святой отец: выпав из адского небытия, ощутить себя, к примеру, в теле мертвеца! Ты никогда не был в неживом, вынужденном жить?! Тебе повезло, аббатик…

— Но, страдая в тебе, они очищаются?

Окружающие наконец увидели, как дрожит в возбуждении святой отец.

— Нет. Во мне — нет. Очищают лишь муки чистилища, но не адские муки. Чему тебя учили, святой отец?! Здесь, на земле, и только здесь проходят люди свое чистилище: умирают, рождаются вновь, забывая себя, забывая, кем были раньше, как не помню этого и я; одни постепенно уходят вверх, и мне уже не дотянуться до них, другие все больше погрязают в том, что вы называете грехом, но все-таки боятся встать с дьяволом лицом к лицу; третьи же сами выкармливают пожирающий их огонь, третьи непрерывно кричат жизни «дай!» — и вот этих-то я не упущу! А попав в мой внутренний ад, души варятся в нем без права на завершение — ибо эти муки не искупают их вины, а лишь являются образом существования. То же самое, но во сто крат худшее, получил в свое время и я…

— Выходит, альбигойцы были во многом правы, — пробормотал аббат. — И не только альбигойцы. Рай и ад пусты, мы радуемся и страдаем здесь и только здесь, ибо ты сам говоришь, что твой внутренний ад — ничто по сравнению с Преисподней, которая время от времени входит в тебя. А ты — здесь. И те, кто не продал душу тебе, умирая, рождаются вновь и вновь, раз за разом проходя все круги земного чистилища… а когда людские деяния переполнят чашу бытия — вот тогда и придет время Страшного Суда. День Божьего Гнева.

— Альбигойцы? — рассмеялся дьявол. — Не знаю, может быть, они и правы — но мне было весело наблюдать костры из катаров-«чистых», когда Прованс полыхал огнем! Не удивляйся, святой отец, я не первый день хожу среди вас… Я смотрел на горящих и сжигавших, и думал: что же такое совершил я, за что меня сделали дьяволом, если эти, и те и другие, искренне рассчитывают попасть в рай?!

Аббат поднял руку, призывая Великого Здрайцу замолчать.

— Тогда, быть может, верно и другое: мучая в себе других, ты не очищаешься сам, как котел с горящими остатками пищи не очищается от копоти. Но ведь и ты находишься на земле — а значит, в чистилище! И если, страдая сам, ты откажешься мучить других; если ты отпустишь их на свободу, разбросаешь свой выкуп, раздашь его нищим, сам превратишься в нищего, которому нечего терять — то, возможно, сумеешь очиститься и родиться заново?! Опустошив ад в себе и пройдя круги чистилища — сохранишь ли ты имя дьявола?!