Рыбак из Внутриморья (сборник) - Ле Гуин Урсула Кребер. Страница 156

— Достаточно, куда уж яснее, — сказал Бедап. — Ясность — это функция мысли. А тебе бы, милый, следовало немножко получиться, почитать теорию одонизма, прежде чем выступать здесь.

— А ты вообще не смей произносить имя Одо! — завопил юнец. — Все вы предатели, и ты сам, и весь ваш Синдикат! На Анарресе давно уже наблюдают за вами. Вы думаете, мы не знаем, что уррасти просили Шевека приехать к ним — продавать науку Анарреса спекулянтам? Вы думаете, мы не знаем, что все вы, нытики чертовы, только и мечтаете улететь туда и жить припеваючи, позволяя вашим хозяевам одобрительно хлопать вас по плечу? Можете отправляться! Скатертью дорога! Но только попробуйте вернуться сюда! Вот когда восторжествует справедливость!

Он выкрикивал это прямо в лицо Бедапу. Бедап только глянул на него и сказал спокойно:

— Ты не справедливость имеешь в виду. Ты жаждешь нас наказать. Неужели ты думаешь, что справедливость и наказание — одно и то же?

— Он имеет в виду насилие, — вмешалась Рулаг. — И если действительно будет применено насилие, то причиной этого будете вы. Вы и ваш Синдикат. И вы тогда получите его по заслугам.

Худенький, маленький человечек средних лет, сидевший рядом с Трепил, встал и заговорил, сперва очень тихо, хриплым от «пыльного кашля» голосом. Он был из числа приглашенных — делегат от шахтерского синдиката с юго-запада — никто и не ожидал, что он выступит по такому вопросу.

— ...что человек заслуживает, — донеслись до Бедапа его слова, — ибо все мы и каждый из нас заслуживаем всего, даже любой роскоши, даже королевских гробниц. Однако, по-моему, если честно, наше общество особой похвалы все же недостойно. Разве мы не давились куском «своего» хлеба, когда рядом с нами голодали другие? Ведь это было! Ну так накажите нас за это. Или наградите — за то, что мы сами голодали, когда рядом с нами ели другие. Никто здесь не заслуживает ни наказания, ни вознаграждения. Наши души должны быть свободны от самой идеи «заслуживания» награды, «зарабатывания» признания, только тогда мы обретем способность правильно думать и выносить решения. — Все это были, разумеется, идеи Одо, высказанные ею в «Письмах из тюрьмы», однако, произнесенные слабым болезненным голосом этого шахтера, они производили странный, необычайно сильный эффект, словно рождались прямо сейчас, слово за словом, словно исходили из кровоточащей души маленького человечка из провинции, просачиваясь наружу медленно, с трудом, точно родничок на дне глубокого колодца в песках пустыни.

Рулаг слушала с высоко поднятой головой, со спокойным, хотя и несколько напряженным лицом — словно подавляя сильную боль. Напротив нее, через стол, сидел Шевек, опустив голову на руки. После выступления шахтера повисло молчание, и первым нарушил его Шевек.

— Видите ли, — сказал он, — мы хотели всего лишь напомнить самим себе, что прибыли на Анаррес не во имя собственной безопасности, но во имя Свободы. Если мы готовы всего лишь работать вместе, не обращая внимания на то, что вокруг, то мы ничем не лучше какой-нибудь машины. Мы просто ее винтики. Если человек не может работать вместе со своими братьями, его долг — работать в одиночку. Да, его долг, но и его право. Мы же всегда отрицали это право. Мы всегда твердили: ты должен работать со всеми вместе, ты должен принять правило большинства. Но любое нерушимое правило — это уже тирания. Долг индивида заключается в том, чтобы не бояться нарушать правила, быть инициатором собственных действий и поступков и быть ответственным за них перед обществом. Только в этом случае наше общество будет способно изменяться к лучшему, а не просто выживать в заданных условиях. Мы не являемся подданными государства, основанного на непреложном законе; мы члены общества, сформированного благодаря революции. Революция — вот наше обязательство перед самими собой, в ней наша надежда на собственную эволюцию. «Революция — в душе индивида или же нигде. Она — для всех, или же она — ничто. Если воспринимать ее, как нечто, имеющее конец, то у нее никогда по-настоящему не будет и начала». Мы не можем остановиться в данной точке. Мы всегда должны идти вперед. Мы должны рисковать.

Рулаг в наступившей тишине ответила ему негромко, но ледяным тоном:

— Ты не имеешь права навязывать всем тот риск, который хочешь взять на себя по личным мотивам.

— Ни один из тех, кто не намерен пойти так же далеко, как я, не имеет права остановить меня, — спокойно ответил Шевек. На мгновение глаза их встретились, и оба потупили взор.

— Рискует только тот, кто намерен лететь на Уррас, и больше никто, — сказал Бедап. — И одна такая поездка ничего не меняет в Условиях Заселения, не противоречит им и, видимо, никак не скажется на наших отношениях с Уррасом. За исключением, впрочем, некоторых моральных перемен — причем в нашу пользу. Я пока что снимаю этот вопрос с повестки дня, если это устраивает собрание.

Всех это устраивало, и они с Шевеком поспешили уйти.

— Мне еще нужно зайти в Институт, — сказал Шевек, когда они вышли на улицу. — Сабул мне записку прислал — на чем только он их пишет, черт побери! Интересно, что у него на уме?

— А мне интересно, что на уме у этой Рулаг? У нее что, какая-то личная неприязнь к тебе? Завидует, наверно. Мы вас больше не станем сажать друг напротив друга, иначе этим спорам конца не будет. Хотя этот юнец из Северного Поселения — тоже явление малоприятное. Итак, правит большинство и сила всегда права? Ничего себе! Ну так как мы поступим, Шев?

— Возможно, нам и в самом деле следует послать кого-нибудь на Уррас, чтобы доказать свое право поступками, раз словами его не докажешь.

— Возможно. Но пока этот грядущий посланник — не я! Я до хрипоты готов спорить о нашем праве покинуть Анаррес, но если мне придется это сделать самому, то я, черт меня побери, скорее горло себе перережу...

Шевек засмеялся.

— Ладно, мне пора. Домой я вернусь что-нибудь через час. Поешь с нами сегодня? А потом поговорим, хорошо?

— Ладно, я тебя у вас дома подожду.

Шевек широким шагом двинулся по улице, а Бедап еще немного постоял, глядя ему вслед, перед зданием Координационного Совета. Был холодный весенний день, светило солнце, дул сильный ветер. Улицы Аббеная казались очень чистыми, будто вымытыми, полными солнечного света и людей. Бедап ощущал одновременно приятное весеннее возбуждение и странную подавленность. Он решил сразу пойти в общежитие Пекеш, где теперь жили Шевек и Таквер, надеясь, что Таквер с малышкой уже дома.

Появлению на свет Пилюн у Таквер предшествовали два выкидыша, и они с Шевеком уже не ждали ребенка, когда у них родилась вторая дочка. Это был поздний ребенок, слабый и маленький, но родители страшно радовались и очень ее любили. Пилюн и теперь еще, когда ей шел второй год, была просто крошкой, хрупкой, с тоненькими ручками и ножками. Беря ее на руки, Бедап всегда испытывал легкий страх — ему казалось, что он может сломать малышку, если чуть крепче сожмет ладони. Он очень любил Пилюн и приходил в восхищение от ее огромных, с поволокой серых глаз; и девочка была к нему нежно привязана и абсолютно ему доверяла, но, касаясь этого хрупкого тельца, он, как никогда раньше, отчетливо понимал, в чем привлекательность жестокости и почему сильные так любят мучить слабых. И от этого испытывал еще больший страх за Пилюн и нежность: он, казалось, впервые начинал понимать то, что и сам, пожалуй, пока не мог выразить словами: родительские чувства. Он был прямо-таки на верху блаженства, когда Пилюн называла его «тадде».

Комната у Шевека и Таквер была вполне просторная, с двумя кроватями. На полу лежала циновка; никакой другой мебели в комнате не было — ни стульев, ни столов, только небольшой передвижной «манеж» для малышки да ширма, которой загораживали ее кроватку вечером. Таквер, выдвинув из-под одной из кроватей огромный ящик с бумагами, перебирала их — явно что-то искала.

— Ох, Дап, дорогой! — улыбнулась она. — Ты не посидишь немного с Пилюн? — Девочка уже устремилась к нему навстречу, и он уселся с нею на вторую кровать, у окна. — Она мне уже раз десять все перепутать успела! Я минут через десять закончу, хорошо?