Богатырские хроники. Театрология - Плешаков Константин Викторович. Страница 58

…С тех пор за мной утвердилась слава тайного богатыря князя Владимира…

Я уж не знаю, намеренно или случайно, но только великий князь сотворил мне своими словами много тайных и явных врагов, и, как нож, полоснул по мне ненавидящий взгляд княжича Святополка.

Но снова голос Владимира отвлек меня:

— А почему бы тебе, Добрыня, вместе с Ильей и Алешей, не послужить мне сейчас на поле брани? Предстоят битвы со Степью, место богатырей — там.

«Там ли? — хотелось крикнуть мне. — Не в твоем ли дворце совершается измена, о которой ты знаешь, великий князь?» Однако вместо этого я склонился в поклоне, поднялись и поклонились Алеша и могучий старик с кустистыми седыми бровями — сам Илья Муромец… Потом я много думал об этих словах князя Владимира и пришел к мысли, что он хотел удалить меня от дворцовых дел, закрывая сам глаза на измену Святополка и страшные дела Волхва и не желая, чтобы я напоминал ему об этом…

Хмель душил меня. Я поднялся и вышел на двор. От стены отделилась тень — Данила, который посвящал меня в похождения княжича Святополка три года назад. Всего три года! Как горько я жалел о тех временах!

Он очень обрадовался, что я узнал его, и принялся жадно расспрашивать о моих подвигах. Я смотрел в его пышущее волнением и завороженным непониманием лицо и неожиданно совсем трезво, будто я и не пил вовсе, сказал себе, что юность моя миновала, едва успевши начаться.

Глава семнадцатая

Бои со Степью были затяжными. Степнякам не удавалось прорваться на Русскую землю, но они были упорны и злы, и мы сдерживали их набеги четыре года подряд, с весны до осени. Это было время, когда родилась наша дружба — старого Ильи и нас — молодых Алеши и Добрыни. Мы вместе шли в бой, и степняки тоже знали нас, и расступались, как трава. Мы вместе бражничали (Илья — до одури, Алеша — до расслабления, я — до веселья). Мы вместе являлись ко двору великого князя киевского и вместе скитались по градам и весям в перерывах между боями. Скоро если поминали одного из нас, то поминали и остальных двоих.

Я не любил войну. Бой вызывал у меня теперь глухое отвращение; я не переносил крови, но как иначе было остановить эти безумные волны великого моря Степи, которые накатывались на нас? Я преодолевал себя.

Нашей дружбе я отдавался с восторгом. Скоро я знал слабость и силу моих товарищей, как они знали мои.

Илья поздно вступил на богатырский путь. До тридцати лет он сидел в своем Муроме, слабый на ноги. Но потом появился богатырь Святогор, дела которого помнят до сих пор, вылечил его и взял с собой в странствия. Илья был самым могучим из нас, несмотря на свой возраст. Рука его была тяжела, и он был бесподобен в бою — как разозленный медведь, отряхивающийся от мелкой твари. По-своему Илья был мудр (я уже рассказал о том, как он дал мне урок с сатанинским грибом), и мудрость его была очень житейской, такой, что ее понимали все. К нему часто приходили рассудить ссору, и Илья, со смешками и шуточками выслушав стороны до конца, обычно судил по справедливости, да так просто, что все только рты раскрывали. Но у Ильи совершенно не было Силы; он не любил вмешиваться в истории, которые были так или иначе связаны с нею. Водились за ним и другие грешки. Буян и пьяница, он бывал груб и неразумен; очень любил сладко поесть, поспать и попить. Илья был до крайности тщеславен и рассказывал о своих подвигах, когда его просили и не просили, ревниво добиваясь места первого богатыря земли Русской. С князем Владимиром он был подобострастен и всячески старался ему угодить, как и княжичам. Когда я говорил ему, что Святополк — опасный зверь, Илья лицемерно вздыхал и отвечал: «Не нам с тобой, мужикам, Добрыня, князей-то судить». Поначалу он пытался крутить мною и Алешей по-своему, но Алеша только насмешливо фыркал, а я хмурился, и скоро Илья говорил о своем верховенстве среди богатырей только песнярам; многие, впрочем, ему верили.

Алеша родился в семье священника, отсюда и прозвище. Он был вторым и последним учеником Святогора. Он прославился тем, что, будучи совсем юным, вызвал на поединок степного князя Тугарина, оскорбившего князя Владимира на пиру. Тугарин рассмеялся, но Алеша, выхватив меч, срезал как бритвой пук волос с его бороды. Тугарин решил посмотреть, что же это за удивительный юноша, и его любопытство было удовлетворено самым неожиданным для него образом. Вскоре после этого Алеша пустился в самостоятельные странствия. Из нас троих он, пожалуй, был самым хитроумным и находил такие решения, до которых я бы никогда не додумался. Он обладал Силой, почти никогда, впрочем, не выказывая ее открыто; никто доподлинно не знал, насколько она велика. Я все же полагаю, что она была не больше моей, только, пожалуй, Алеша говорил со зверями. Вторым удовольствием в его жизни после подвигов были женщины, и здесь Алешино лукавство проявлялось в полную меру; я бы сказал даже, что он был безжалостным в нем. Если говорить дальше о его слабостях, то надо сказать, пожалуй, о некотором легкомыслии; мне всегда казалось, что Алеша намеренно старается не вникать в глубины жизни, чтобы не омрачать счастливого состояния, которое обеспечивал ему его веселый нрав. А тот, кто сам не хочет страдать, тот невольно причинит больше страданий другим, чем мог бы. Алеша был неунывающ и очень проворен в бою. В дела, связанные с Силой, он ввязывался крайне осторожно, но, как мне всегда казалось, втайне любил такие похождения.

Это были относительно спокойные годы. Нам не верилось, что с нами может что-то случиться в обычном бою; да ничего, кроме царапин, и не случалось. Зимой я уезжал к матери и жил в Заплавье; несколько раз Илья и Алеша приезжали туда; дым шел коромыслом. Я уже подумывал о том, чтобы перевезти мать в Киев: в Киев я часто наезжал по делам, а в Заплавье мог проводить только зиму. Слава матери как ведуньи усилилась после того, как я стал богатырем, и к ней приходили из самых отдаленных деревень. Я наполнил нашу избу дорогими вещами; это не заменяло матери меня. Ей постоянно мнились какие-то опасности, встающие на моем пути, и именно в те годы она отважилась погадать и успокоилась, сказав мне, что я переживу ее. Я построил в Заплавье часовню; туда стали иногда приезжать священники из Новгорода.

Тяжелым грузом лежало на моем сердце исчезновение Учителя; он дал мне знать, что живет теперь в монастыре, но не сказал в каком. Я тосковал по нему, и потом мне нужен был его совет: как быть дальше. Конечно, ратная служба у великого князя была почетна, прибыльна и спокойна; я стал опытным и искушенным воином и дрался теперь не отчаянно, а уверенно. Но Волхв, Волхв и Святополк — вот что волновало меня. Святополк перестал метать на меня яростные взоры: я не мог понять, повзрослел ли он и переменился или просто стал хитрее. Я грешил на последнее. Владимир, казалось, совершенно забыл про минувшие дела, да и Волхв не давал о себе знать; впрочем, поговаривали, Что постоянные набеги степняков — его рук дело.

Я стал тяготиться воинской службой; Илья и Алеша тоже часто сетовали на одноообразие нашей жизни, и осенью мы сказали князю Владимиру, что от нас будет больше проку, коли мы станем вновь колесить по Рус-ской земле. Я не сказал бы, чтобы Владимир обрадовался нашим словам; по-моему, в глубине души он считал, что богатыри притягивают к себе, а заодно и к Киеву напасти. Однако отговаривать нас он не стал и с видимым неудовольствием дал вольную.

Ту зиму я снова провел в Заплавье — на этот раз в некотором раздражении. Священник, которому я заплатил прошлой весной за то, чтобы он жил у нас, куда-то сгинул, и я рыскал вокруг Новгорода, разыскивая негодного хитреца или кого-нибудь, кто бы согласился занять его место. Но таких не было. Мы действительно жили в глуши, Я утвердился в мысли перевезти мать в Киев; она долго отказывалась, поначалу наотрез, говоря, что в Заплавье прошла вся ее жизнь, но потом согласилась, сохранив дом здесь, переехать в Новгород. В феврале мы тронулись в дорогу и скоро уже обустраивались на новом месте. Я предпочел бы, чтобы мать жила в Киеве, но Киев казался ей слишком далеким и чужим. Не успели мы устроиться в новом доме, как к нам повалил народ; лечиться у матери и говорить со мной. Наскучавшись за зиму, я охотно разговаривал, выведывая, что творится на земле Русской, — и что же, все в один голос говорили о том, что в Черниговских лесах, на Сорочинской горе близ Пучай-реки снова появился Змей. Рассказывали, что он говорит человеческим голосом, злобен и хитер, похищает людей и пожирает их. Хлопанье крыльев и шипение наводили страх на всю округу. Говорили уже и о змеенышах, и о пламени, которое вырывается из пасти Змея. О Змеях рассказывали и раньше, но всегда — недостоверно, с каким-то сомнением. Я решил отправиться на Сорочинскую гору. Дело было не только в том, что я засиделся за зиму, но и в том, что у меня большое подозрение вызывала новоявленная нечисть: не знамение ли это возвращения Волхва?