Богатырские хроники. Театрология - Плешаков Константин Викторович. Страница 69

У дня — один глаз; у ночи — не сосчитал никто сколько. Много больше Силы у ночных глаз берем, чем у солнца. Но избыток Силы в них. Не добра и не зла Сила эта, а чрезмерна. На звезды засмотришься — дню радоваться перестанешь. Луна с ума свести может, и на меч свой с радостью прыгнешь, чтоб только от мук безумия избавиться.

Не всем страшны ночи глаза, а Сильным только. Если простой человек ты или даже если есть Сила у тебя, но небольшая — без опаски и на звезды, и на луну гляди; не во вред это, а на пользу.

Сила малая, чудеса незначащие и хорошие творящая, — от солнца. Сила большая — от луны. И вижу теперь, Добрыня, что велика твоя Сила; не будет тебе через это в жизни счастья человеческого. И лунный глаз для тебя — смерть. Завихрит, взбудоражит луна Силу твою своей Силой небывалой — и погиб.

Все большие дела Силой лунной творятся. Луна — колдунья первая. Все дать может. Солнце — для жизни человеческой, луна — для власти большой и тайной.

Не оставляют младенцев спать под луной; да и никому под луной спать негоже; плащ какой лучше набросить, коли в поле чистом луна тебя застала. А уж тебе, Добрыня, с душой твоей дерзкой и открытой, особенно беречься надо.

Почему раньше тебе не сказал? А еще кое-что есть, о чем и сейчас говорить неохота. Тайна одна.

Кто луной повязан, тому людей чаровать, троны качать, властью играть, дороги заросшие шагом мерить, тропы тайные торить, знание находить и хоронить от людей до времени, судьбы чужие словом тихим и тайным вершить; тому псом гончим без устали за подвигом мчаться, тому жизнь яркая, пронзительная и… конец неспокойный.

Не от старости умрешь, Добрыня. Ветер шевелил траву; ладонь Учителя все лежала на моем лице, и было мне хорошо и покойно.

— Ну и пусть, Учитель!

— Это сейчас — пусть… Луна, кому Силу редкую дает, кого на подвиг ставит, тому жизнь обрезает. Эх… Святогор-богатырь… До каких лет дожил… И на покой ведь ушел… А конец… ох, нехорош был Святогоров конец…

— А подвиги? Подвиги Святогоровы?!

— Добрыня, Добрыня… Да, жил Святогор подвигами… Но и Святогору покоя хотелось хоть кроху, а — не досталось: весь покой его луна съела.

Ладно. Чему быть… Сказал я тебе главное. Немного людей луной питаются и луной губятся. Но есть, есть. Не узнать их обычно. Только вот если, как ты сегодня, по незнанию на луну засмотрятся — и плохо им станет…

Или — тоже знак верный: сторонится человек луны, бережется — значит, знает за собой это, значит — тоже от света лунного…

Полнолуния берегись. Старайся в ночь эту луне вообще не казаться. У месяца Силу бери без боязни. И в небе вечернем не страшна луна тебе, но когда днем на небе проступает — несчастливый твой день сегодня. Когда красной луна восходит, ворожи, но — с опаской, ох с опаской, и до тридцати трех годов запрещаю я тебе это. Коли света лунного переберешь — камыш-траву завари и выпей. Если под луной ночевать — не закроется богатырь плащом с головой: у него и кроме луны врагов много. А берегись так: когда засыпать начнешь, кулак сожми и к переносице приложи; так и спи — неудобно, зато без опаски… Ладно… В тень спать пошли, Добрыня…

Я снова был здоров, спать мне не хотелось, но я покорно улегся, приложил к переносице сжатый кулак и зажмурился. Учитель ушел куда-то. Украдкой я открыл глаза.

Учитель стоял прямо под луной, неподвижно, наклонив голову, уперев меч в землю. Губы его шевелились. Я понял: он старался заговорить меня от лунного света. Он постоял, прислушался к чему-то, устало махнул рукой и медленно зашагал ко мне.

Я притворился спящим. Учитель лег со стороны луны, прикрывая меня и сейчас. Слезы навернулись мне на глаза: я уже хорошо умел чувствовать чужую боль.

Вдруг страшная мысль пришла мне на ум. Как можно тише, прикрываясь Силой, я тихонько приподнялся и заглянул в лицо Учителя, обращенное к луне.

Я увидел кулак, прижатый к переносице, и услышал его спокойное:

— Да, Добрыня.

Глава двадцать пятая

Пять лет пролетело. Я не показывался при дворе князя Владимира. Он не упоминал моего имени, и скоро все к этому привыкли. Илья нередко говаривал мне: «Помирился бы ты с ним. Ведь он — князь. Пади ему в ноги, поцелуй руку». Алеша говорил другое: «Ты счастливый человек. Сам себе хозяин, А Владимир — стареет, да». Конечно, оба догадывались, в чем была истинная причина нашей ссоры, но вслух ничего не говорили.

Впрочем, я начинал думать, что Владимир нашел в себе силы преодолеть ядовитое дыхание Волхва. Он стал отдалять от себя Святополка. Пошли разговоры, что он оставит престол либо Борису, либо Глебу. Я мог без хвастовства сказать, что это и моих рук дело. Я даже решил для себя, что, если князь позовет меня — я приду. Но Владимир не звал.

С уничтожением Идолища набеги Степи сделались реже. Волхва стали не часто видеть на Русской земле; меньше стало разговоров про его дела. Что ж, лишившись своего главного Оплота, он действительно стал слабее.

Первое время я очень берегся, но Волхв отчего-то не мстил мне, и я стал спокойнее. Горе мое не забылось, но отчаяния больше не было; ноющая боль, слезы во сне — но к этому я привык. Несколько женщин пытались занять Маринкино место; я только отмахивался, не причиняя им зла.

Мать вернулась в Новгород. Я теперь редко бывал в Киеве. Это были спокойные годы. Мои подвиги сделались незначительны, я просто странствовал по Русской земле и подставлял плечо там, где об этом просили. Два раза я набредал на дела Волхва — но мало ли следов оставил Волхв на Русской земле. Я надеялся, что нам почти удалось выжить его отсюда. Я совсем не знал его дел на Востоке, но полагал, что там было достаточно царств, завладеть которыми Волхв собирался. Завладеет — тогда посмотрим, говорил я себе.

Я съездил в Крепость и провел там несколько дней. Властитель Крепости постарел, но был еще крепок. Мы много беседовали с ним; в числе прочего мы говорили и о Силе. Ничего нового Властитель Крепости мне не открыл, но уже сами разговоры с искушенным в этих делах человеком значили много.

Съездил я и в Царьград. Это великолепный город, но не могу сказать, чтобы он поразил меня: видно, с годами (хотя будь я хлебопашцем, я был бы еще молодым тридцатилетним человеком) моя способность удивляться потускнела. В самом деле, чему можно было удивляться после подземелий Волхва?

Мои шрамы остались при мне, хотя мать и свела некоторые из них травами. Я не любил, когда меня спрашивали о них, и только хмурился в ответ. Меня теперь уже хорошо знали и помнили, что Добрыня неразговорчив и к тому же замешан в такие дела, о которых лучше не знать. К тому же он в ссоре с самим князем киевским.

Каждую зиму я посещал Учителя. Он все больше отходил от мирских дел и даже от Силы. Он считал, что монаху Сила не пристала. Но я-то знал, что его Сила останется с ним, даже если он забудет про нее. Мы говорили больше о нашей вере. Учитель все собирался сходить на гору Афон, но почему-то все откладывал. Я предлагал отправиться вместе, он говорил — «да-да».

Я не принимал участия во Владимировых походах. Я действительно отошел от княжеских дел. Единственно, за кем я старался следить, — это за Борисом и Глебом. Однажды, когда разговоры о том, что Владимир оставит престол кому-то из них, достигли моих ушей, я решил нарушить свой зарок не приближаться к княжескому дому и поехал в те места, куда направилась княжеская охота.

Тайком я плутал в лесу, Силой отстраняя от себя княжеских людей. Я выехал на берег реки и увидел на берегу коней, одежду, а в воде — княжичей. Глеб, еще отрок, нырял со старой ракиты в реку, а Борис, стоя на отмели, учил его. На ярком солнце они казались почти детьми — светлыми, прекрасными и беззаботными. От них исходила какая-то чистота, словно они выросли не в мрачном дворце князя Владимира, пропитанном ядом, а прямо здесь, на этом солнечном берегу. Наверное, так играют ангелы, подумал я с улыбкой.

Увидев это, я мог спокойно уезжать: все было ясно и так. Свет коснулся и семьи князя; но, увы, оба княжича были слишком солнечны, чтобы воцариться на этом троне, мрачном, как все троны; с некоторых пор я испытывал к власти отвращение. Ветка под ногой моего коня хрустнула — и они обернулись, немного с виноватыми улыбками, какими они, видно, привыкли встречать старших. Стесняясь своей наготы, они зашли подальше в воду, и тут Борис обрадованно крикнул: