Злое железо - Молокин Алексей Валентинович. Страница 5

Такая решительность здорово отдавала комсомольским задором, который я и в молодости на дух не переносил, поэтому я остановился. Герой прошагал несколько шагов, потом вернулся и с удивлением уставился на меня. Но решительные взгляды и сурово нахмуренные брови на меня давно уже не действуют. Равно как и женское презрение.

– Устал? – участливо спросил Костя. – Ничего, скоро будем на месте.

– Вы что, ребята, совсем того?.. – взвыл я в ответ. – Это же Россия, понимаете, я ее не нюхом даже, а позвоночником чую и яйцами тоже. Здесь нет и не может быть ничего чудесного. И ради этого убожества вы вытащили меня из «Сквозняка?».

– Ты же сам наиграл нам дорогу, – невозмутимо сказал Костя. – Барды твоего уровня не ошибаются.

– Стало быть, это ты ошибся, орясина героическая. Папу твоего, кстати, не Павлом Корчагиным звали? – Я уже не сдерживался. – Сейчас я пойду на вокзал, здесь, конечно же, есть вокзал, и на перекладных отправлюсь домой. Денег у меня нет, ничего, доберусь и так, не впервой.

– Заткнись. – Костя впервые заговорил со мной грубо. – Заткнись и топай дальше. Вместе со всеми. Понял?

– Не переживай так, бард, – Люта успокаивающе тронула меня за локоть, – дорога не обязательно ведет в приятные места, но всегда приводит туда, куда ты должен попасть.

– Это вот его дорога! – Я ткнул пальцем в облепленного дурацкой розовой рубашкой героя Костю, – а не моя, вот пусть он по ней и шагает, покуда копыта не отвалятся. А мне, извините, в другую сторону.

– Но ведь без тебя мы не сможем вернуться, – попыталась меня урезонить музыкальная клоунесса, – без тебя мы так здесь и останемся. Здесь нет бардов, понимаешь? Да и вообще никто, кроме тебя, не может…

Если бы я знал, что и со мной вернуться будет не так просто, я бы, наверное, промолчал и смирился, но сейчас я чувствовал себя королем (или дураком) на горе и поэтому довольно развязно заявил:

– Ничего, девочка, уж ты-то устроишься. Наймешься стриптиз танцевать в местной элитной забегаловке, потом выйдешь замуж за пахана какого-нибудь, будешь ездить в «Мерседесе», в общем, не пропадешь. А соскучишься – садись в попутную электричку и приезжай ко мне. Навестить, так сказать, вспомнить былое… Опять же, благотворительность – святое дело, особенно если речь идет о похмелке. А Костя – ему чего, он же у нас герой, да еще потомственный, в телохранители пойдет к тому же пахану. Паханам нравится, когда у них холуи хороших кровей. Потом, глядишь, сам в паханы выбьется. С его-то талантами это запросто. Ну а мне, господа хорошие, пора, свое болото на такое же, да только чужое, не меняют. В своем болоте лягушки повкуснее, да и квакают как-то помузыкальнее.

– Знаешь, Авдей, – тихо сказала Люта, – ты все-таки засранец. Бард ты, конечно, один из самых-самых, но засранец каких мало. И место тебе, как и любому засранцу, в самом вонючем сортире, где ты, кстати, до сих пор и обретался. Все равно вернуться в свой гадючник без моей помощи ты не сможешь… Да и с моей – не наверное. А потом, не все ли тебе равно, где свой талант пропивать? У такого подонка, как ты, подходящие собутыльники повсюду найдутся, так что успокойся, ничего нового с тобой не случится.

Я посмотрел на нее, кажется, она была готова расплакаться. Впрочем, женщины вроде Люты не плачут, во всяком случае, из-за таких типов, как я. Из-за засранцев и подонков, как она изволила выразиться. Слезы – это было неправильно. Это, так сказать, еще больше усугубляло состояние дисгармонии, в котором я пребывал. Хотя, черт возьми, что-то хлюпнуло у меня груди, и это тоже было неправильно. Неправильно, непривычно, но почему-то приятно.

Парят, однако, они мне мозги, ох, как парят. И все-таки…

И я понял, что чувствую вину и уже почти совсем готов эту вину загладить любым способом. Хоть дорогу в ад сыграть себе самому, лишь бы не чувствовать себя виноватым. Будь оно трижды проклято, это чувство вины. Сколько раз оно меня заставляло совершать поступки, в которых я потом горько раскаивался. Горько, сначала закусывая, а потом без закуски, так, стакан за стаканом. До капельницы, до проколотой равнодушным наркологом вены. И как я мучительно выползал из всего этого кошмара. Как я клялся себе, что никогда больше не позволю навязывать мне это невыносимое ощущение вины, что вот, все, я его утопил в дрянном вине, оно вытекло из меня с дурной кровью, я вдребезги расколошматил его о бетонные углы панельного дома, выкинул на помойку. Пусть оно достанется бомжам, бродячим собакам и пивным пенсионерам. У них иммунитет, потому что они невинны по сути своей.

Я вздохнул. Положил укутанную от мороси гитару на плечо и покорно поплелся за Костей и Лютой.

Песня не нова, всюду виноват.

Когда мы перешли мост и проходили мимо церкви, Люта тронула меня за рукав.

– Смотри, Авдей. Ну, как, ты все еще рассчитываешь добраться домой на попутной электричке или, может быть, сначала подумаешь?

Я посмотрел. На непривычно вытянутом вверх куполе вместо православного креста торчал какой-то непонятный шипастый шар, моргенштерн или кистень, я не разобрал, только шипы были длинными и острыми – это чувствовалось даже на расстоянии. Убойная штука торчала у них на куполе храма. Тяжелая и железная. Смотреть на нее и то было неуютно.

Я перевел взгляд на Люту, потом посмотрел на невозмутимо вышагивающего по мокрому асфальтовому шоссе Костю и спросил:

– Так это что, не Россия?

– Россия, – отозвался Костя, не оборачиваясь. – Это такая вот Россия, господин бард. А ты думал, что Россия только одна?

– А как же мне было еще думать, – ошарашенно пробормотал я.

Глава 3

Пенсионер, как опора мирового порядка

Пенсионеры бывают разные. Иван Павлович Вынько-Засунько относился к породе деятельных пенсионеров-борцов, пенсионеров-живчиков. Можно даже сказать, пенсионеров-сперматозоидов, которые, не смущаясь, лезут в любую щель, безжалостно расталкивая молодых, а стало быть, менее опытных конкурентов. Ох, вранье все это про старого коня, который борозды не испортит, но и глубоко не вспашет. Вспашет, и еще как, и засеет к тому же. А при случае и испортит, да хуже всякого молодого.

Старик Вынько-Засунько был не просто конем, а старым железным конем, которым, как известно, все поля обойдем. Однако в это серенькое утро потомственный пенсионер был занят весьма странным делом. Хотя почему же странным? На первый взгляд казалось, что бодрый старикашка, шустро скачущий по раскисшему городскому пустырю с расплывшимися картофельными бороздами, занимается каким-нибудь редким видом китайской гимнастики. Присмотревшись повнимательней, можно было заметить некий трудно определяемый на расстоянии предмет в руках пожилого физкультурника, которым тот энергично размахивал, выкрикивая при этом что-то вроде: «И сдохнешь ты, козел обкуренный, в своей тачке поганой!» Впрочем, на этот раз вместо «тачки поганой» фигурировал некий «чертог поганый», но сути действий пенсионера это никак не меняло.

Наконец вереница прыжков, приседаний и подпрыгиваний закончилась. Доскакав до естественной границы пустыря, дедок с диким воплем «Лети на Уй!» метнул свой снаряд прямо в серенькое весеннее небо провинциальной России. После содеянного объект наблюдения потрусил к небрежно брошенной на краю пустыря старой спортивной сумке, достал из нее бутылку пива и стал не торопясь помаленьку отхлебывать из горлышка.

Но мудрый и посвященный, наблюдая эту сцену со стороны, понял бы, что никакая это не гимнастика, что системой «на своих двоих от маразма» и прочими геронтологическими извращениями здесь даже и не пахнет. Мудрый и посвященный понял бы, что на его глазах свершился очередной акт партизанской борьбы с мировой несправедливостью. Можно даже сказать, решающий акт, индивидуальное Бородино или паче того – Ватерлоо. Только вот мудрые в окрестностях пустыря не водились, равно как и наблюдательные, не говоря уже о посвященных. Поэтому данный акт до поры до времени так и не стал достоянием мировой общественности. Да и местной, к счастью для пенсионера, тоже.