Дорога висельников - Резанова Наталья Владимировна. Страница 8

Тут забили фонтаны, с потолка дождем посыпались цветы, а среди всего этого заплясали нимфы. Их танец повторяли два раза. А летучий парнишка завис аккурат над нами и скорчил мне рожу. Тоже мне, гений эфирный-бронзовый! Должно быть, механизм где-то заело, и планету с богиней не смогли сразу спустить на сцену. А надо было. Потому как Венера пропела, что она слагает с себя венец и отдает его прекраснейшей из прекраснейших Ориане Стенмарк. И вправду сняла с себя венец, подошла к хозяйской дочери и водрузила этот венец той на голову.

– Барон изрядно рисковал своим подарком, – сказал полковник, – комедианты либо механик могли подменить венец. Они, судя по тому, что мы видели, ловкачи изрядные. Впрочем, не мое это дело.

Потом все, кто представлял аллегорию, так завопили хором и заиграли на всех инструментах разом, что у меня уши заложило. Это называлось «апофеоз». На чем представление и кончилось. И все прошли в главный двор, потому что стол был накрыт там, а в зале нужно было махинерию убирать и к балу его готовить. Тепло же было, хотя и осень, можно и под открытым небом пировать.

За столом мне с почетными гостями, вестимо, сидеть не полагалось. Отправили меня к тем же пажам. Они на угощение, как псы голодные, накинулись, даром что все из благородных семейств. Ну, раз такое дело, стесняться было нечего, ухватил и я себе полцыпленка, да пирога с орехами, да вина хлебнул сладкого, тягучего, точно сироп, – у нас в Веллвуде такого не водилось. И правильно, потому что жажды оно совсем не утоляло, только в горле першило от него, и больше я пить не стал. А за почетным столом – там, конечно, здравицы возглашали, и за здоровье именинницы, и за родителей ее, и за гостей. За отца тоже – он рядом с бароном сидел. Но речей не говорил. Какой-то франт говорил: мол, нынче пиршество недолгое, потому как сегодня празднество в честь юности и красоты, а значит, не столько насыщенья требует, сколь танцев. Так что до ночи они засиживаться не стали, тем более что уже стемнело. Снова в дом пошли.

А я во дворе остался. Что мне эти танцы-пляски? И здесь еще праздновали – те из гостей, что попроще, и прислуга. Потешные огни они жгли, тоже плясали, но танцы не такие, что в зале, и не под арфы с виолами, а под свистульки и хлопанье в ладоши. Кое-кто и борьбу затевал. На это я и хотел посмотреть. Любопытно мне было, как оно в столице заведено. Вдруг чего нового увижу в сравнении с тем, что мне показывал Наирне? Если есть «несские пляски», то почему не быть тримейнским?

Те, с кем я за своим углом стола сидел, тоже по большей части здесь отирались. Кто-то из этой вечно голодной братии норовил еды стянуть, пока слуги не все прибрали, кто-то, как я, по сторонам глазел.

Тут же я увидал и того летучего парнишку. Теперь он уж не летал, конечно, а стоял, к ограде прислонясь, с пирогом в руке. Его, по-моему, никто, кроме меня, не узнал. Да и я бы не узнал, не сострой он мне прежде рожу. Он совсем еще малец был, меньше, чем мне в зале показалось. Наряд, в котором он гения представлял, он успел на простую одежонку поменять. И не медный-бронзовый он был, а рыжий. То есть совершенно. Куда там его императорскому величеству. Не только волосы, но и лицо, веснушками обсыпанное. Даже глаза у него были рыжие.

Мне, однако, хотелось расспросить его, как же ему удалось без крыльев-то летать. И я пошел к нему через двор. Вдруг слышу:

– А вот и пащенок веллвудовский!

Кто ж это, подумал я, среди пажей такой смелый выискался, что я его сейчас по камням размажу? А они расступились, и предстал передо мной во всей красе кузен Дидим. Сбежал, стало быть, от маменькиного надзора и захотел старшим показать, сколь он крут.

– Вот видно птицу по полету, а байстрюка по роже! – продолжал разливаться он. – То-то он в дом не идет, среди всякой швали ошивается!

Пажи, дураки, не смекнули, что это их швалью назвали, стоят, ржут, заливаются. Я было хотел поганцу врезать, но сдержал себя. Я же взрослого мужика убил, а этого сопляка, что мне в подмышку дышит, если размахнусь – одной рукой зашибу. Нехорошо это. А он и рад, голосит себе:

– И мать его, шлюха безродная, через обряды сатанинские своего байстрюка наколдовала!

А вот это он зря. Не стоило ему мою мать черным словом называть. О своей бы вспомнил.

И сказал я:

– Пусть я и байстрюк, зато хорошо знаю, кто мой отец. А ты своего ищи среди лакеев и конюхов, с которыми твоя мать по стойлам валялась.

Не подобает, конечно, о даме такие слова говорить, даже если они правдивы. Но уж слишком этот придурок меня разозлил. Я мог бы и про видама Дидима похлеще чего добавить. Но не успел. Дидим-младший не привык, как видно, чтоб его срезали и в лицо такое говорили. И еще пуще не привык, чтоб над ним смеялись. А пажи, что вокруг нас толпились, заржали громче прежнего и начали пальцами в него тыкать. Я б на его месте наплевал на разницу в возрасте и силе и с кулаками попер бы на противника. Или даже с кинжалом – у него на поясе висел, маленький такой, как игрушка. Только для него это игрушка и была. Побурел с лица кузен Карл… вроде так его звали… или Отто? – и заревел в голос, как девчонка. И бросился в дом – наверняка маменьке жаловаться на мое непотребное поведение. А прочие ему вслед засвистели и заулюлюкали.

Нехорошо я себя повел. Некрасиво. А с другой стороны, это всяко лучше, чем убийц подсылать. И отношения между Веллвудами и Ивелинами хуже уже не станут.

Всякое желание смотреть на борьбу и потешные огни у меня пропало. Оставался еще рыжий, с которым я поговорить не успел. Но тут, как черт в рыночном балагане, выскочил передо мной Рэнди:

– Вот ты где! А тебя господин к себе требует. Идем.

Пошел я за Рэнди беспрекословно, так и не узнав, как люди летают и не разбиваются. И с нелегким сердцем, признаюсь. Не иначе, подумал, поганец успел навонять и Беретруда требует моей головы. Головы моей отец, конечно, не отдаст, а приложить по этой самой голове может.

А потом решил: вряд ли отец станет сердиться из-за этого. Уж если он у себя в Веллвуде допускает такие разговоры про Ивелиншу и муженька ее, то и здесь вряд ли это его покоробит. А вот из-за чего он может и впрямь разгневаться, так из-за того, что я, как дурак, шляюсь один по чужому двору, когда кругом шныряют Ивелины и их прихвостни. Ведь в Тернберге напасть не побоялись средь бела дня, а тут сам Бог велел. Или дьявол.

И когда мы вошли в особняк, я склонился к тому, что отец будет меня честить именно за это. Никаких признаков скандала не было заметно. Кузен Отто (или Карл?) не ревел, маменька его не визжала, они вообще словно сквозь землю провалились, «расточились, как дым», как говорил лиценциат Ираклиус. Музыканты играли, дамы и кавалеры то кружили, то скакали попарно. Чисто птичий двор, только кудахтанья не слышно. Хорошо еще, на полу камышовые циновки уложили, а то бы топот музыку заглушал.

Рэнди к танцующим меня не повел, а двинулся к лестнице на галерею. Я и не ожидал, что отец будет танцевать, как-то не подобало ему это, хоть тут выплясывали кавалеры и постарше его. Мы поднялись и пошли дальше по галерее. Тут тоже в стенах крепились факелы, но было их поменьше, чем внизу, и музыка звучала в отдалении не так настырно.

Посреди галереи стоял отец с какой-то дамой, и они вели беседу. Я оглянулся на Рэнди, решив, будто тот что-то напутал, но тот уже отходил прочь. А отец сделал знак, чтоб я подошел. И сказал:

– Сударыня, я бы хотел представить вам своего сына Сигварда.

Вот незадача! Делать нечего, я поклонился (все виды поклонов освоил – и перед гостями, и перед хозяевами, и перед дамами), а она протянула мне руку, как взрослому. Это было испытание покруче, чем вздуть кого-нибудь. Я еще никогда не целовал руки дамам. Но вроде справился. А после посмотрел на нее.

Она была красивая. Лицо сердечком, волосы темные и глаза тоже. Платье лиловое, как то вино, что я во дворе пил, а на голове – венец из золотых бабочек. Тот самый, от богини Венеры.

Это была Ориана Стенмарк, именинница.