Тракт. Дивье дитя - Далин Максим Андреевич. Страница 8
Федор ухмыльнулся.
– Скажи-ка мне, Устин, такую вещь… Тут к тебе сейчас девчонка не заходила? В голубой косынке, шустрая такая?
– Об Оленке говорить изволите, Федор Карпыч?
– Оленка… ишь ты… Что за Оленка?
– Известно, ваше степенство. Гришки Рваного, конокрада подлого, младшая сестричка.
Федор сел.
– Неужто?
– В голубой косынке, изволите говорить? В синем платьишке в белый горох, полушубок новенький, сапожки желтые, опять же новые? В глаза прямо смотрит? Она самая, не извольте сомневаться, ваше степенство. Гришка с выселок ее за полдиковинкой послал – похмельем, вишь, мается, как вчерашнего дня гулял…
Федор глубоко задумался.
– Оленка… ишь ты… – бормотал еле слышно. – Брательника же Бог послал… А что, Устин, Гришка-то…
– А что Гришка… – Силыч снял очки и принялся протирать стекла тряпочкой. – Гришка, Федор Карпыч, прощения просим, мальчик фартовый. Все окрестные про него в курсах, урядник все грозится – а только поделать ничего нельзя. Не пойман – не вор. Такие дела. Вот и живет, как бирюк в берлоге – ото всего обчества отдельно. С маткой да с Оленкой. А отец у них от винища уж давно помер. Теперь там, в берлоге ихней, весь лихой люд бывает. Не приведи господь, Федор Карпыч…
– И как только девка там… выжила…
– А что ей не выжить! Ее кто только пальцем тронь – Гришка того на ремешки порежет. А она, Федор Карпыч, как будто и не балует. Нрава прямого, строгого, себя блюдет – только однова пропадать ей с этакой родней… и подумать грустно…
Федор кивнул. Его глаза сузились, а смущенная ухмылка превратилась… в весьма сложную мину… и, пожалуй, жестокую.
– Однова, пропадать, говоришь? Ну спасибо, Устин. Спасибо.
Расставшись с Матреной, Егорка прошелся по тракту до околицы. Выбрал момент, когда вокруг было совсем безлюдно, и сошел с проезжей дороги в лес.
Погода совсем испортилась. Дождь летел наискосок, ветер гулял между деревьев, и лес стонал тяжелым, мерным, несмолкающим гулом. Под ногами, во мху, хлюпала вода, пахло болотной сыростью, жухлой хвоей, осенним тлением. Егор привычно обратился душой к лесному народу, но все живое попряталось и молчало, только сорока – верный вестник – коротко чокнула с лиственничной ветки и тут же унеслась по ветру, будто спешила или испугалась. Егор не успел ее понять. Пронзительный ветер нес сырой холод с Хоры, и все вокруг будто съежилось от озноба. Лес казался неуютным, нежилым и совершенно чужим… и Егор вдруг понял, почему.
Холодная дрожь прошила тело вдоль спины. Добрая встреча. Не тот, с кем хотелось бы поговорить… но может, оно и к лучшему, как знать?
Пасмурный полумрак свернулся в грозовую темень. Белесое небо потемнело. Удары копыт пали громовыми раскатами. Конь из дымного клубящегося сумрака встал рядом с Егором, как вкопанный. Всадник – мрачная тень – обрел плоть, спешился, трепанул коня по холке, усмехнулся настолько дружелюбно, насколько позволяло его угрюмое лицо.
– Здорово, лешак.
– Здорово, охотник, – сказал Егор грустно. – Не ждал встретить тебя здесь в эту пору, Мартын.
– Угодья осматриваю, – сказал Мартын, поправив арбалет за плечом. – Чего не ждал? Ведь сказано все, пересказано…
– До весны далеконько еще.
– До весны! – в голосе Мартына зазвучала глухая угроза. – Что за Охота весной? Ведь на май назначено, на май! Куда годится? Вот по холодам – февраль, март – любехонько бы… – его рука опять потянулась к арбалету.
– Чем заряжать-то станете?
– А не знаю пока. Коли февралем бы – так дифтерит, а май… даже не знаю. Холера, сыпняк, кровавый понос… Поглядим.
У Егора заныло в груди.
– Не жаль их тебе?
– А они кого жалеют? – отрезал Мартын жестко. – На них, кроме Охоты, и управы-то нет. Им дай волю – расплодятся, как тараканы, все кругом пожрут, все умертвят, все под себя подомнут и новое место искать станут, где гадить. Не знаешь разве?
Егор вздохнул.
– Знаю. Но ты все одно не спеши собирать своих… душегубцев, – проговорил он чуть слышно. – Ты знай – тут, в деревне, кроме купчины и псов его, дивье дитя, братишка наш.
– Охотников сын?
– Лешачок.
– Н-да… – Мартын помрачнел еще больше, отвел глаза, принялся теребить пуговицу. – Что ж ему… с людьми… Вольно вам, лешакам, с человечьими бабами блудить! – рявкнул он внезапно. – Добрая забава! Твой-то отец вроде как добра хотел матери-то твоей – много это ей добра принесло, человечьей бабе, дурехе несчастной, а? Ну тут еще ладно – ты хоть под присмотром рос. А этот? Как назвать-то такое? Кошке смех, мышке горе?
– Мартын, я прошу! – голос Егора дрогнул. – Просто-таки не спешите с Охотой и все. Я сам с купчиной сговорюсь. Хоть уедет, хоть… да пусть даже и подохнет, не велико горе, лучше пусть один, чем весь поселок! А парнишку в лес заберу.
– Выживет в лесу-то? Плоть людская держать станет…
– Не видал ты его. Вовсе чистый, солнышко просвечивает. Лес сердечком чует. Все хорошо будет, ты уж погоди только. Не спеши.
Мартын вложил ногу в стремя.
– Ишь ты, лешак, – хмыкнул, вскакивая в седло. – И не боишься, что они узнают, да огнем тебя сожгут али что… Живешь в дряни этой, в гноище… Ну да что… вольному воля. Погляжу еще на лешачонка.
Егор улыбнулся через силу.
– Благодарствую, генерал. Я уж знаю, вы все одно свое возьмете, да только теперь, может, приглядываться станешь… Да большой Охоты не будет…
– Нежная душа! – фыркнул Мартын и дал шпоры.
Конь взвился, рванул порывом ветра, растворился в темноте – и только гул пролетел по лесу за его копытами.
– Спасибо и на этом, – прошептал Егор. – Государь, господи, помоги справиться – а уж большего и не попрошу. И так много…
И медленно пошел к деревне по замершему настороженному лесу. После встречи с охотником бродить расхотелось.
Куница плясала на мушке, никак не поворачиваясь, как надо.
Ее гибкое тельце мелькало в ветвях, дразнило, егозило – но никак не попадало под выстрел. Федора охватил охотничий азарт, куница уже была делом принципа – хорошо добытая куница, с целой шкуркой, грамотная добыча – и ее мельтешня приводила его в бешенство. Он преследовал зверька уже давно, браня его на чем свет, браня себя – что тебе одна куница? прибыль? богатство? – но азарт понес и гнал вперед.
И вдруг куница слетела с ветвей вниз, скользнув между стволов в заросли стланика. «Вот тут ты и попалась!» – подумал Федор злорадно. Он рванулся вперед сквозь заросли с ружьем наперевес – и резко остановился, выскочив на открытое пространство.
На поляне, усыпанной рыжей хвоей, прижимаясь спиной к лиственничному стволу, стоял деревенский мальчишка в грязном вытертом тулупчике и больших разбитых сапогах. Тулупчик у него на груди оттопыривался; из-за пазухи вдруг мелькнула и пропала хитренькая кунья мордочка.
Мальчишка придерживал живой холмик руками. В его глазах, устремленных на Федора, горела откровенная враждебность.
«Вот волчонок, – подумал Федор, усмехнувшись. – Но диво-то… Как это он ее приманил?»
– Твоя, что ли? – спросил он дружелюбно.
Мальчишка сжал губы и помотал головой.
– Первый раз вижу, чтоб куницы прямо за пазуху сигали, – Федор улыбнулся потеплее. – Ты что ж, слово какое знаешь?
Мальчишка молчал, ежился и прижимал к себе куницу, которая, как видно, ничего не имела против такого обращения. Федор разглядывал его с возрастающим интересом.
«Любопытно, – думал он, – это что ж, он любую так приманить может? Диковинный парнишка… полезный. Вот кабы…»
– Да ты не бойся, – сказал он, продолжая улыбаться. – Не трону я твою куницу. И без нее полно в тайге…
Лицо мальчишки окаменело.
«Вот упрямец, – подумал Федор с сердцем. – Такому хоть рубль предложи, хоть два – не отдаст, коли уперся. Волчонок как есть».
– Ты чей такой? – спросил он, скрывая раздражение.
– Калганов… Симка… – тихо сказал мальчишка, облизывая и кусая губы. Помолчал, глядя на Федора. Его лицо нервно подергивалось, он прокусил губу до крови, слизнул красную капельку и еле выговорил: – Уезжай.